Вспомнил Олег Павлович в эту минуту и Лихарева. Федор Алексеевич сидит на корточках, держит в ладони проклюнувшееся пшеничное зерно, глазами показывает Олегу Павловичу на бледный зеленый росток и восхищенно говорит:

— Сила, а?

Да, в этом зерне могучая сила. Сила в этом просторе, в земле, в человеческих руках и разуме, во мне, в Тоне.

Эх, Олег, Олег! Думал, если кончилась свадебная кутерьма, если рядом любимая, то, значит, можно уйти в какую-то неведомую даль, где только солнце и простор? Где никто не будет тебя донимать въедливыми вопросами о перестройке, где можно не думать о несуразностях жизни? Тогда о чем же думать? Сама-то радость в беспокойстве, а в застое только лягушки квакают. А что перестройка? Прошумит поздним ветром, а Лихарев со своей неистребимой любовью к земле, со своим святым беспокойством останется. И коммунист Медведев останется, смелый хозяин и человечный человек. Вот бы в одну упряжку с ним, этот застояться не даст, с этим покоя не будет. И не надо! Черт с ним, с покоем. Я люблю жизнь, значит, ненавижу застой.

— Ты о чем? — спросила Тоня.

— О жизни, — ответил он.

Она поняла его, она всегда будет понимать его с полуслова. И сама она в эту минуту думала о жизни, о том, чтобы вот так всегда было хорошо и чтоб никто и никогда не звал ее Олега в городскую тесноту из этого удивительного и тревожного мира. Им здесь жить и растить детей.

И не будет им никогда покоя.

Андрей проснулся ночью. Недалеко выли волки. Это было невероятно, чтобы в июле выли волки. Но Андрей проснулся именно с таким ощущением, будто сон его нарушило заунывное, хватающее за душу завывание: у-у-у-о-о-у-у.

Дверь избушки была открыта — даже ночью стояла духота.

В густо-синем мраке застыли сосны. Сразу за ними обрывался лес, зияла темная пустота. Дальше мрачнела дальняя гора, над ней мигала зеленоватая звездочка.

Пахло увядающей травой и еще чем-то терпким и очень знакомым, кажется, полынью.

Андрей потянулся, хотел было поднять над головой руки, вытянуть их, но ойкнул. Вот так всегда забывал о своей болезни.

Андрей снова прислушался: по камням будто кто-то ходит. Шуршали мелкие камешки. «Что такое?» — в тревоге подумал Андрей и поднялся на лежанке.

Вдруг совсем рядом, за стеной избушки завыл волк: у-о-о-у-у!

Ему вторил другой.

У Андрея побежали по спине мурашки. Схватив топор, выглянул наружу. Что-то непонятное творилось в природе. Это Андрей понял сразу.

На горе было прохладнее. Однако воздух не был так чист, как вечером. В него примешался горький запах дыма.

Андрей взобрался на большой камень-шихан и все понял: у северного подножия Егозы начался лесной пожар. Андрей вернулся в избушку, крутнул ручку допотопного телефона и, схватив трубку левой рукой, закричал:

— Ало! Ало! Кордон! Кордон!

Кричал он, наверно, с минуту, пока не проснулась телефонистка.

— Кордон? Это Синилов, наблюдатель с Егозы. В пятнадцатом квартале пожар. С вечера не было. Ничего не было. Это недавно.

Андрей повесил трубку на рычажок, вышел из избушки и сел на камень.

Вот отчего выли волки. Их потревожил пожар.

Сейчас не только волки бегут от огня. В ночной тайге, такой таинственной и необъятной, сейчас паника.

А пожар разгорался. Он бушевал внизу. Темнота скрадывала расстояние: казалось, до него рукой подать, хотя было пятнадцать километров.

Ночь была многозвездной. Вдалеке, слева и справа, стыли горы. Тишина стояла такая, будто весь мир прислушивался и настороженно ждал каких-то событий.

Андрей смотрел на всполохи пожара. Он представил: на кордоне сейчас подняли тревогу. Первая группа сезонных рабочих, вероятно, уже брошена на грузовиках к месту пожара. Завтра утром, а может быть, и ночью придут люди из города. И начнется ожесточенная борьба между людьми и стихией. Огонь отрежут, сожмут в тиски. Он будет бесноваться, кое-где сумеет прорвать кольцо блокады. Но ему вновь отрежут путь.

В детстве Андрею приходилось тушить лесной пожар. А теперь вот он, двадцатипятилетний парень, слесарь первой руки, вынужден прозябать на горе в жалкой роли наблюдателя.

До него жил старик. Жаловаться стал: тяжело подниматься на такую гору. Жить все время на горе нельзя. То продукты нужны, то вода вышла. А помощников нет. Вот и взяли сюда Андрея. Врач одобрил:

— Удивительное место! И воздух горный, и беспокойства меньше. Поправишься — на операцию можно.

Жил Андрей на Егозе третий месяц. Это был первый лесной пожар при нем.

Утром, когда поднялось солнце и рассеяло в низинах белесый туман, взору открылись неохватные дали. На восток зеленым ковром расстелилась холмистая равнина со светлыми озерами, бурыми прямоугольниками порубковых вырезок. Кое-где еще таял туман, а там, где по буграм раскинулся городок, туман был гуще и темнее, к нему примешивался дым заводов и железнодорожной станции.

А на все другие стороны света дыбились лесистые горы.

В пятнадцатом квартале и его окрестностях поднимался над лесом белесый дымок. Он полз по верху тайги, надвигался на гору, но до вершины не доходил — растекался по сторонам. У избушки пахло гарью.

День обещал быть опять жарким — туманные росы и чистое, немножко сероватое небо по горизонту. Андрей позавтракал и устроился в тени возле избушки.

Чувствовал ли он одиночество? Конечно, его тянуло к друзьям. Особенно грустно становилось под вечер или в бессонные ночи, а такие бывали нередко. И в то же время одному быть приходилось редко, а это все-таки скрашивало однообразие, отвлекало от дум.

На Егозе скрещивались многие лесные тропы. Были и удобные пути — через перевалы, в обход горы, по северному и южному склонам.

Но большинство троп, однако, пересекались на вершине Егозы. И путь труднее, и подъем круче, а вот шли именно здесь. Как бы человек ни привык к равнине, к степному раздолью, попав однажды на гору, увидев красоту родной земли с птичьего полета, он никогда не упустит случая еще раз бросить взгляд на синие дали с высоты.

С самого мая, когда кругом все зазеленело и стало по-летнему тепло, появились на горе младшие школьники — у них начались каникулы. У Андреевой избушки то и дело слышался гомон детских голосов. Ребята лазили по склонам, по теневым местам и собирали кислицу. Любили ребята эту кисло-сладкую траву. Приходили на гору и новички. Их можно было узнать сразу: держались они не так уверенно, боялись еще леса.

Особенно запомнился Андрею вихрастый черноглазый мальчуган в новеньких тапочках, Андрей спросил тогда с улыбкой, зачем он надел новенькие тапочки — здесь же сучья да камни.

Мальчишка недоуменно посмотрел на бородатого дядю и сказал:

— Так ведь это мама специально купила!

В июне поспела земляника. Словно бы весь лес наполнился ее чудесным запахом. Земляникой пахли ветры; девушки, отдыхающие у избушки, приносили столько этого аромата, что Андрей пьянел.

Девушки смеялись над ним:

— Сколько тебе лет, дедушка?

Андрей поглаживал черную окладистую бороду, большим пальцем важно раздвигал черные, с рыжинкой усы и говорил:

— А ну, которую поцеловать?

Девушки со смехом выталкивали какую-нибудь тихоню. Андрей приближался. Та, закрыв лицо рукой, пятилась, визжала. Девичий смех, кажется, слышали и на кордоне. Недаром телефонистка спрашивала по телефону полунасмешливо, полуревниво:

— У тебя опять ягодницы визжали?

Когда уходила такая веселая компания, Андрей ложился на траву и вспоминал.

…В январе он поехал на целину. Попал в новый совхоз, там его избрали в комитет комсомола, и встретился с Дусей. Она тоже была членом комитета. Скромная, с красивыми косами, карими глазами, которые удивленно и радостно смотрели на мир. При встречах — Андрей заметил — она смотрела на него именно так: удивленно и радостно, словно бы говоря: «Ах, как замечательно, что ты есть на свете, как я рада, что у меня есть такой друг».