По дороге, с опаской оглянувшись на шофера, Гедалио спросил: настоящий ли это генерал. Ната удивилась:

— А какой еще?

— О! Генералы разве такие? Они, как бы сказать… — и юноша пальцем приподнял кверху свой нос, надменно откинул голову. Ната рассмеялась:

— Какой ты наивный, Гедалио! Как малый ребенок.

Гедалио удрученно вздохнул.

Другой Семен Николаевич, подвижный толстяк, развеселился, когда к нему пожаловали непрошеные гости, повел их в комнату, достал из буфета пузатый графин, рюмки. Заставил выпить и сам выпил, провозгласив:

— За вашу удачу!

Налил по второй. Так бы, возможно, последовала и третья и туго бы пришлось нашим друзьям, но появилась хозяйка. Она наметанным глазом окинула сначала графин, потом мужа. И Семен Николаевич сник, потупил взгляд. Провожая гостей до двери, он с сожалением сказал:

— Жаль, что я не ваш дядюшка!

Но Гедалио родился под счастливой звездой. Вечером они решили посетить еще одну квартиру.

Дверь открыла девочка лет девяти.

— Вам кого? — спросила она.

— Семена Николаевича, — ответила Ната.

— Дедушка! — крикнула девочка. — К тебе ученики.

Ната улыбнулась. Она еще в позапрошлом году окончила десятилетку и работала на швейной фабрике. А Гедалио вообще забыл, когда ходил в школу.

— Ученики так ученики. Правда, Гедалио? — задорно кивнула Ната.

Миновало несколько минут, прежде чем послышались шаги, и в коридоре появился мужчина среднего роста, еще крепкий, в полосатых пижамных брюках, в синей рубашке. В очках, с сединой на висках, с маленькими усиками. Он понравился Гедалио.

— Симпатичный дядька. На учителя и похож, — успела шепнуть Ната.

Обычно разговор вела Ната, вопросы наизусть выучила.

— Вы — Семен Николаевич Алпатьев? — начала атаку девушка.

— Собственной персоной.

— У вас была сестра?

Семен Николаевич медленно снял очки и тихо ответил:

— Была.

— Мария Николаевна? — радостно воскликнула Ната.

Семен Николаевич заволновался, взял очки, хотел положить их в грудной кармашек, но на рубашке кармана не было.

— Дедушка, ты же не в пиджаке, — сказала девочка.

Она не спускала любопытных глаз с гостей.

— Да, — наконец выговорил Семен Николаевич и хотел сунуть очки в карман брюк. Но в пижамных брюках тоже не было кармана. Тогда он снова одел очки. Ната не давала ему опомниться.

— Она эмигрировала, да? Давно, давно, еще в революцию?

— А вам, собственно, что надо? Кто вы такие?

— Это очень и очень важно. Вот Гедалио. Он из Аргентины.

Гедалио застенчиво улыбнулся. Ната продолжала:

— Понимаете, из Аргентины. У него мама там осталась. Мария Николаевна. Она сейчас Нисская, а была Алпатьева.

Семен Николаевич опять в волнении содрал очки, круто повернулся, хотел уйти, чтобы позвать жену. Однако спохватился, что не так делает, вернулся к гостям, взял Нату за руку. Потом сообразил, что брать-то, собственно, надо Гедалио, и отпустил Нату, взял его за руку и закричал:

— Нюся! Скорее!

Но лишь тут заметил внучку возле себя и поторопил ее:

— Беги, Нюся, и буди бабушку.

Ната была довольна удачей. А Гедалио еще не верил, что все-таки разыскал дядю.

Ната ушла вскоре, пообещав заглянуть завтра.

Гедалио остался ночевать у Алпатьевых.

Засиделись допоздна: Семен Николаевич, его жена Людмила Ивановна, приветливая маленькая женщина, и Гедалио.

Хозяева расспрашивали гостя о далекой Аргентине. Гедалио с трудом подбирал слова, еще никогда не приходилось ему так много говорить по-русски. Он бережно вытащил из внутреннего кармана своего синего пиджака фотографию матери, завернутую в целлофан. Мать фотографировалась незадолго до поездки сына в Москву.

Семен Николаевич грустно покачал головой.

— Старушка. Совсем седая. И взгляд усталый.

Людмила Ивановна принесла альбом, разыскала старинную фотографию, и у Гедалио радостно екнуло сердце. Такая же фотография хранилась и у них дома. Мать на ней красивая, молодая. Мечтательница. Словно думает она о своем заветном и желанном. До него нелегко добраться, но надо добраться непременно. И эта еле заметная улыбка будто утверждала: все равно доберусь до заветного, потому что я знаю такое, что не знают другие.

И эта последняя фотография. Что-то общее в линиях лица, беспощадно тронутых временем, еще есть. Сохранились глаза, привлекательные, теперь глубоко запавшие, повидавшие много горя.

Гедалио не был склонен к философским размышлениям. Жизнь не оставляла времени на них. Его мечты редко когда уходили дальше желания хорошо заработать. Но первые московские впечатления заставили глубоко задуматься обо всем, как-то иначе, другими глазами посмотреть на мир.

И вот сейчас. Дома, когда он смотрел на девичью фотографию матери, думал только об одном, таком естественном: когда-то мать была молодой, красивой. В молодости каждый бывает таким. Приходит старость, человек тускнеет, меняется. Так будет со всеми.

А здесь неожиданно в фотографиях Гедалио разглядел другое: материнские мечты не сбылись. Жизнь, прожитая от одной фотографии до другой, полна лишений и горя. Сорок лет разделяют их, а что осталось после этих сорока лет? Домишко, вечная борьба за кусок хлеба, единственный сын, которому ежедневно грозит та же участь, что и двум его братьям и отцу.

Гедалио было четырнадцать лет, когда случилась катастрофа — пожар на нефтепромыслах. Пламя, усиливаемое ветром, бушевало несколько суток. Несколько суток люди вели нечеловеческую борьбу со стихией. И мать не знала, что с ее мужем и сыновьями. По поселку ходили тревожные слухи. А потом кто-то пришел к ним, чтобы подготовить мать. Она сразу почувствовала: страшное горе пришло в дом. Она потеряла сразу мужа и двух сыновей. Их привезли обгорелыми, обезображенными, неузнаваемыми. Мать схватилась за грудь и свалилась без чувств. Потом она долго болела… На пожаре тогда погибли не только родные Гедалио. На место погибших приняли других — наконец-то и они получили работу, кусок хлеба… Ведь и Гедалио попал на завод почти также. Рабочего искромсала машина. Вот на его место и приняли Гедалио.

Гедалио не удивился, когда узнал, что дочь Алпатьевых Машенька уехала в Сибирь. Об этом крае он был наслышан: там на лету замерзают птицы, от мороза лопаются деревья, туда ссылают бандитов. Жуткий край! Но там, конечно, есть работа. А в таком городе, как Москва, всякому хочется остаться, да не всякому удается устроиться.

Гедалио засмеялся, когда ему сказали, что Машенька уехала добровольно. Взяла и уехала, хотя после десятилетки год проработала на радиозаводе.

— Сама?! Нет, не понимаю.

— Да ведь она, сынок, по комсомольской путевке, — сказала Людмила Ивановна. — И не одна. Их много уехало. Все комсомольцы.

Это уже в высшей степени что-то непонятное. Строить электростанции в Сибири? Электростанции и города? Бросить Москву, родителей, такую чудесную квартиру, с газом, телевизором, и уехать в мрачную Сибирь? Тут что-то не так! Чего ради Гедалио бросил бы этот московский рай и уехал черт знает куда? Ради чего?

Определеннее было у них со старшим сыном Борисом. Геолог. И жена — геолог. У этих жизнь кочевая. Встречался он с геологами в Комодоро-Ривадавии. Хороший народ, завидовал им Гедалио. Счастливый Борис. А Нюся — эта девочка со смешными косичками — дочь Бориса…

Уже лежа в кровати, Гедалио добросовестно пытался разобраться в увиденном и услышанном за этот большой день. Не мог.

Не под силу.

С тем и уснул. Разбудила его песня. Открыл глаза. Комната полна свежего утреннего солнца. Окно распахнуто. Слышен неумолчный шум рано просыпающегося города, погрохатывание трамваев, чьи-то неразборчивые голоса.

И эта песня. Знакомая с колыбели. Ее мелодия часто смутно тревожила душу Гедалио. Эту песню напевала ему мать перед сном, баюкала. О почтовой тройке, о скорбной любви ямщика. И печаль этой песни была близка матери, напоминала навсегда утерянную родину.