— Пора, — поднялся Андрей, и Нина Петровна молча согласилась. Он боялся взглянуть ей в глаза.
Тете Нюре скромная, разговорчивая Орлова понравилась. Она вскипятила самовар, и все трое не спеша пили чай. Уходя, Нина Петровна попросила Андрея наведаться завтра: попрощаться. После ее ухода тетя Нюра, обычно скупая на похвалы, сказала:
— Видать, славная женщина. Она как, родственница вам?
— Нет, — покраснел Андрей. — Знакомая.
— Душевная, что и говорить.
Ворочался в постели долго — не мог заснуть. Преследовали зовущие, ласковые глаза Нины Петровны. Хотел бежать от них и не мог. Они тревожили сердце.
Назавтра Андрей и сам удивлялся нетерпению, с каким ждал положенного часа, чтоб идти к Орловой. Она встретила радостно, помогла снять пальто.
— До поезда еще два часа, — сказала она. — Успеем наговориться.
Андрей присел на стул, она — на диван напротив. Подняла глаза на него, и он вздрогнул: эти глаза не давали покоя ночью… Настойчивые, цепкие. Сейчас не выдержал, потупился. Она женским безошибочным чутьем поняла, что добилась своего — смутила его душу. Спросила с надеждой, переходя незаметно на «ты»:
— Обо мне-то думал, Андрюша?
Ответил не сразу, но честно:
— Мало.
Не обиделась. А он почувствовал какую-то скованность, не ведал, как поддержать разговор. Начала сама:
— Всякий человек хочет счастья. Я тоже мечтала о нем. Два раза оно улыбалось мне, и два раза я не сумела уберечь его. Может быть, и не от меня зависело, а все-таки жаль. Ничего, что я откровенничаю?
— Пожалуйста…
— На Егозе поверила в счастье третий раз, хотя и глупо сделала. Ты ведь не давал мне повода надеяться. Но я верила, не знаю почему, но верила, а какой-то внутренний голос убеждал: верь, обязательно верь. Я много раз порывалась в Челябинск, сдерживала себя, а тут решилась. Потревожила тебя.
— Да нет, почему же.
— Ох, если б ты знал, Андрюша, сколько силы порой во мне бродит! Ох, страшно подумать. Любви у меня хватит на две жизни. И хочу любить, любить всем сердцем, без оглядки, навечно. Счастья хочу и сама могу дать его другому…
Она замолчала, тяжело дыша, зажала виски ладонями. Вздохнула и почти шепотом продолжала:
— Господи, я совсем, совсем не то говорю. Не то… Не слушай меня, Андрюша. Я хотела сказать, что сердце мое разрывается от одиночества. Один сын — и никого больше на всем белом свете. Да вот тебе поверила. Еще там, на Егозе. Ты ведь понял меня, и я жила надеждой. Эта надежда пригнала сюда… Не знаю, что будет, если она рухнет. Прости, Андрюша… Мне надо выговориться…
Она заплакала. Андрей не шелохнулся. Знал: если пожалеет ее, скажет что-нибудь в утешение, то не устоит. Он еще никогда не встречался с такой силой женского обаяния. Стоило бы ей подняться с дивана, положить ему на голову руку, и он бы пошел за ней на край света. Но она этого не увидела, так сильно была расстроена.
Уже на вокзале, окончательно успокоившись, упрекнула:
— Ты мне так ничего и не сказал.
— Потом, — ответил Андрей. — Ты налетела на меня, как вихрь. Я не успел разобраться в себе. Это ведь так трудно.
Нина Петровна немножечко повеселела: хорошо, что он не оттолкнул ее совсем. Надежда еще не угасла.
Вернулся домой грустный. На столе увидел письмо, вспыхнула радость — от Дуси! И моментально погасла. Ничего-то не знаешь ты, Дуся. До вчерашнего дня все было ясно и просто. А со вчерашнего дня началась смута…
Андрей вздохнул и разорвал конверт. Дуся писала, что живет хорошо, обратно доехала без приключений.
«…Я рада за тебя, Андрюша. Теперь ты скоро поправишься. Ох, как хорошо! И приедешь к нам! Ты ведь обязательно приедешь к нам, Андрюша?
Андрюша, дорогой, у меня к тебе просьба, и ребята все просят. Побывай на заводе. Пишем, пишем им, а они как в рот воды набрали. Была я у них тогда, обещали и опять, наверно, забыли. На целину провожали, кучу с коробом наобещали, клялись и божились, что не забудут, а сами второй год шахмат и литературы выслать не соберутся. Андрюша, это не только моя просьба, это просьба комитета комсомола и считай ее комсомольским поручением. Ты ведь сделаешь, Андрюша, правда?
Ну, поправляйся, милый.
Целую. Твоя Дуся!»
— Сделаю, Дуся, в доску разобьюсь, а сделаю! — проговорил Андрей. Лег на койку, уткнул лицо в подушку. Так и пролежал до самого вечера и ночь не спал, все думал. Забылся перед самым утром.
7
Больше недели нездоровилось Андрею. Поднялась температура, болела голова. Приходил врач, выписал какие-то порошки и велел воздержаться от прогулок. И просидел Андрей почти полмесяца дома. Тоскливо было. На душе пустота, а в голове одна мысль мрачнее другой.
Тетя Нюра ухаживала за ним, как за сыном. Ночами спала чутко. Застонет Андрей во сне, вскакивала, подходила к нему, поправляла одеяло и вздыхала. Жалела парня, смахивала слезу: трудная жизнь выпала горемыке. Ни материнской, ни отцовской ласки не знал, поднялся на ноги, жить только начал, а тут недуг подкосил. Полгода пролежал в больнице. И гладила тетя Нюра спящего Андрея по жестким волосам, вздыхала втихомолку. Открывал Андрей глаза, она говорила:
— Спи, Андрюша, спи. Это я так… — и уходила.
А весна бушевала за окном. Снег согнало повсюду, бился в стекла упругий южный ветер, стекла тоненько позванивали.
Почувствовав себя лучше, Андрей засобирался на завод. Некстати появился Семен.
— Ты что, Андрей, будто в воду канул? — вместо приветствия спросил он Синилова.
— Болею, — неохотно отозвался Андрей.
— Брось болеть, ей-богу! — Семен подвинул табуретку и сел. — Теплынь такая, а ты болеть. Ну, браток, завтра еду. На посевную! Попрощаться забежал.
— Завидую.
— Завидуй, завидуй! Пойдем пройдемся. Теплынь.
— Нельзя ему, не сманивай, — вмешалась тетя Нюра.
— Мне ведь, тетя Нюра, все равно на завод надо.
— На какой завод?
Андрей назвал и добавил:
— Понятия не имею, где он.
— Чудеса и только! — воскликнул Семен. — Да ведь там наш блаженный Зиновий протирает председательское кресло. Помнишь его?
— Еще бы! — улыбнулся Андрей. — Самый нудный человек.
— Точно!
Хоть и хмурилась тетя Нюра, но Андрей собрался, и они поехали на завод. Добрались туда в середине дня. Бродили по коридору заводоуправления — это был не коридор, а целый лабиринт: то сворачивал налево, то направо, то ответвлялся узеньким рукавчиком, и этот рукавчик упирался прямо в окно. Семен чертыхался. Таблички висели не на всех дверях, и сумрачно было. Наконец догнали сутулого, прихрамывающего человека.
— Милейший! — назвал его ласково Семен. — Не скажешь ли, как найти в этой головоломке комитет комсомола? — «Милейший» оглянулся — и друзья ахнули: сам Зиновий, собственной персоной. Те же, как приклеенные, пшеничные усики, горбатый нос, маленькая лысинка на макушке — все то же, без малейших изменений.
— Здорово, Зиновий! — воскликнул Семен, всплеснув руками, словно собираясь взлететь.
— Зиновий Петрович, — поправил Котов.
— Вот, понимаешь, какое дело, — засмеялся Семен, — Зиновий Петрович! Аллах с тобой, пусть будет так, если тебе нравится. Здоро́во, что ли!
— Здравствуй, товарищ Клочкин.
— Колечкин.
— Виноват, товарищ Колечкин.
Пожал он руку обоим. Синилову сказал:
— Ты лучше выглядишь, Андрей.
— Правильно, — засмеялся Семен.
— А комитет комсомола налево и сразу первая дверь.
Семен в комитет зайти не пожелал. Подмигнув Андрею, зашагал в ту сторону, в которой скрылся Котов. «Ясно», — улыбнулся Андрей и вошел в комнату. Чем-то давно знакомым, не забытым и милым сердцу пахнуло на него. Видно, во всех комитетах комсомола, в больших и маленьких, незримо живет этот постоянный дух беспокойства и какого-то своеобразного беспорядка. Нет, пожалуй, не беспорядка, а того уж особого порядка, присущего только этим, комнатам, где и народу бывает всех больше, и народу несолидного, с мальчишечьими, озорными ухватками. Здесь можно увидеть всякие спортивные атрибуты: волейбольную сетку на окне, и обшарпанный мяч под столом, и шахматы, и даже боксерские перчатки. На стареньком канцелярском шкафу обязательно пылится если не пионерский барабан, так горн, неведомо как сюда попавший. А в углу, недалеко от развешанных почти на целую стену красивых почетных грамот, немых свидетельниц спортивных и трудовых побед, стоит алое комсомольское знамя с золотистыми кисточками. И с мудрой, добродушной улыбкой наблюдает за всем, что здесь творится, с портрета Ильич.
