— Может вас, товарищ Рогов, до нашего колхоза подбросить? Давно не были.

Рогов улыбнулся:

— Не думаю, что Махров скучает.

— Вы Лоскутова правильно разделали, а про Махрова забыли.

— Каждому свое время. А что, Махров такой грешник непоправимый?

Костя безнадежно махнул рукой и, не ответив, умчался. Рогов задумчиво посмотрел ему вслед, свернул в боковую улочку и, минуя правление, направился на полевой стан.

До полевого стана было километров пять. Дорога вилась березовым лесом. Березы желтели. Воздух был напоен терпким запахом увядающих трав. Было тихо. Мысли Рогова разворачивались лениво. Сегодняшняя встреча с Лоскутовым оставила неприятный осадок. Обидно было то, что Лоскутов обманул его: ведь хорошо знал Рогов, что секретарь едет в «Южный Урал». Так бы и сказал: не возьму. Покривил душой. Только он уехал, подошел Иван Максимыч Сомов, председатель райисполкома. Он тронул Рогова за плечо испросил, имея в виду Лоскутова:

— Не взял?

— Не взял, понимаешь, — обескураженно отозвался редактор. — Сердится, наверно.

— М-да… Бывает, — произнес Сомов. Его кто-то окликнул, а Рогов так и не понял, чего, собственно, хотел он сказать этим «бывает».

На полевом стане Рогов застал мальчонку-водовоза, который из пепла костра выкатывал печеную картошку и, обжигая пальцы, совал в карман. Рядом с мальчонкой сидела заведующая клубом Валя Иванцова. Она обрадовалась Рогову, показала стенную газету.

— Посмотрите, Николай Иванович, — сказала Валя, подводя Рогова к столику со вкопанными в землю ножками. — Получилось что-нибудь?

Рогов окинул опытным взглядом квадратный лист бумаги с косыми наклейками заметок, с неуклюжими завитушками заголовков.

— Плохо, — сказал он.

— Так-таки и плохо? — обиделась Валя.

— Очень плохо.

Валя посмотрела на Рогова исподлобья. Ответ редактора ее обидел. В то же время она понимала, что сердиться глупо, если сама напросилась на критику. И еще — ей нравится этот скромный, умный человек. Валя улыбнулась:

— А вы не могли сказать иначе? Пощадить мое самолюбие? Трудилась, трудилась, а вы одним махом все зачеркнули.

— Вот и обиделись, — смутился Рогов.

— Нет, зачем же?

— Не обижайтесь, Валя. Я ведь, честное слово, сказал правду.

Рогов снял плащ и принялся переделывать газету. Валя помогала ему. Рогов взглянул на нее и встретился с пристальным взглядом. Было в этом взгляде столько теплоты и какой-то еще не перебродившей силы, что Рогову вдруг стало грустно, пропал всякий интерес к работе. Захотелось побыть одному, побродить по желтым полям и еще раз подумать о своей жизни.

Валю Иванцову Рогов знал лет пять, с того времени, когда она переживала счастливую пору — нашла по душе друга, вышла замуж. Но недолго длилось счастье. Муж Вали простудился и умер. В двадцать пять лет овдовела Валя. Горе состарило ее. Складки легли между черных бровей, потух блеск в глазах. И все-таки молодость поборола горе. Боль заросла давностью, и Валя вновь расцвела.

Рогов относился к Вале, как к товарищу, жалел ее. А сейчас вот распознал в ее взгляде и укор за то, что он не замечает большего, и желание, чтобы он заметил, наконец, это большее, чем чувство товарищества. Вспомнил Рогов жену, и заныло сердце.

— Ну, я думаю, вы теперь закончите, — сказал Рогов, одевая потрепанный, видевший виды плащ. Валя промолчала, склонилась над газетой. Рогов заметил, что у нее из кос вылезла заколка и коса вот-вот упадет на плечи. Ему захотелось поправить косу, но он подавил это желание и вздохнул.

Валя проводила его печальным взглядом и, когда сухощавая, подвижная фигура редактора в сером плаще, с небрежно надетой клетчатой кепкой скрылась в березняке, улыбнулась, и две слезинки сползли по щекам к крутому подбородку. Она смахнула их рукавом и прошептала:

— Ох, какая я дура, какая дура!

Рогов срезал березовую ветку, содрал с нее побуревшие листья и шел, сбивая вицей грязные головки крапивы.

Да, были в его жизни хорошие дни. Тогда он безумно любил свою жену. И ничего, совсем ничего теперь не осталось от той любви, даже сожаления. Прошумела лесным пожаром, остались горелые пеньки. Ошибся… И почувствовал это не сразу, не вдруг — после двух лет совместной жизни. Почувствовал, но не поверил. Трудно ведь расстаться со своим счастьем и еще труднее понять, что счастья-то, собственно, и не было, была только иллюзия. Он как-то и не заметил, занявшись своей работой, когда жена успела растерять свои мечты, обескрылить. Круг ее интересов сузился, ограничился маленьким домашним мирком. Когда она потребовала этого же от Рогова, тогда он прозрел, но было уже поздно. Собственно, была ли она такой, какой он ее видел, ослепленный любовью? А может быть, то была маска, а настоящая натура дремала до поры до времени?

Мать жены иногда откровенно вздыхала о том, что вот ее Лелечка могла бы найти себе более подходящего мужа. Господи, сколько у нее было женихов! А вот выбрала же! В ее глазах Рогов был лядащим, бесхозяйственным мужиком. Он никогда ничего не привозил из колхоза, даже поросеночка, хотя другие привозили. Рогов и дома бывал редко, совсем не смотрел за хозяйством. И корова, и овцы, и куры — все на бабьих плечах. Носится по району, деньги проживает, как будто ему больше всех надо! Сам же ни бог весть какой начальник! Приходится вот им с Лелечкой перебиваться с хлеба на квас, не говоря уж о нарядах Лелечке. Стыдно на люди показаться.

И они забирали у Рогова всю зарплату. Он сначала молчал. Никому и словом не обмолвился, что у него нет приличного костюма, что это несчастный плащишко заменяет ему пальто, а зимой вместе с телогрейкой — шубу. Ему совсем немного надо. Однако терпение истощалось. Участились скандалы, и Рогов старался меньше бывать дома.

Последняя ссора произошла недавно.

С заседания бюро Рогов вернулся поздно ночью. Дома все спали, во всяком случае так считал Рогов, когда тихо прошел в кухню и зажег свет. Он с горечью заметил, что ужина ему не оставили. Кое-как разыскал крынку кислого молока, краюху хлеба и, когда доставал из посудницы чашку, нечаянно уронил стакан, вздрогнул, когда тот тренькнул об пол. В кухне появилась жена, заспанная, нечесаная. Она молча собрала осколки, бросила их в печку и села напротив. Некоторое время молчали, потом жена сказала:

— Мог бы и пораньше прийти.

— Не мог, — ответил Рогов, не переставая есть.

— У тебя вечные отговорки. А у нас с коровой что-то сделалось. Не встает.

— Ветеринара позови.

— Нет, чтобы самому позвонить.

— Завтра позвоню.

— Сегодня бы надо было. Вот ты ходишь до полночи и не знаешь, что дома делается. Хоть сгори — тебе все равно.

— Положим, не все равно. И ты же хорошо знаешь, что я не бездельничаю. У меня и без коровы дел по горло.

— По-твоему, пусть она подыхает?

— Ну, чего ты ко мне привязалась?

— Завтра ты, пока не проверишь, что с коровой, никуда не пойдешь. Слышишь?

Рогов усмехнулся и сказал:

— Завтра я в командировку. Позвоню ветврачу и поеду.

— Никуда ты не поедешь! Я к Лоскутову пойду, слышишь? Расскажу, как ты с семьей живешь.

Рогов посмотрел на жену, чувствуя, что раздражается.

— Ты вот о корове побеспокоилась, — сказал он, — а у меня не спросила: как я себя чувствую, как идут у меня дела!

— Нужно мне! — равнодушно ответила она, и это окончательно вывело его из терпения. Они поругались. Потом Рогов накинул на плечи плащ, выскочил на улицу и побрел, сам не зная куда. Очнулся за околицей, свернул в поле, добрался до первой соломенной кучки, оставшейся от комбайна, и лег на спину, закинув под голову руки. Так и пролежал до утра, опустошенный, обиженный, глядя с тоской на мириадную россыпь белых звезд на темно-синем небе.

Иван Максимыч Сомов чуть свет на своем газике отправился в областной центр и в поле, недалеко от околицы, увидел человека, лежащего на соломе. «Что за оказия?» — тревожно подумал он и велел шоферу подрулить к тому месту. Сомов удивился, узнав Рогова.