У меня было в Нью-Йорке много друзей, но по-настоящему понимал меня один только Вилли. Порой нам становилось жалко самих себя, и мы говорили, что положение наше является весьма сложным.

Единственная польза, которую я принес американцам во время войны, состояла в том, что каждые три месяца я отдавал для раненых пол-литра крови. В остальном мне приходилось по-прежнему кое-как перебиваться и ожидать дня, когда после свержения Гитлера двери родины снова откроются предо мной.

Со временем мои денежные дела несколько поправились. У г-на Энгеля, мужа моей старой подруги Бетти, были хорошие связи. Он устроил меня в «Lecture Agency» — агентство, организовывавшее лекционные поездки по стране. [313]

В Соединенных Штатах много подобных учреждений. Американец, вообще говоря, более общителен, чем европеец, и постоянно испытывает потребность в развлечениях. Наряду с кино, церковью и празднествами слушание лекций относится к его повседневным потребностям. При этом он меньше интересуется содержанием и уровнем лекции, чем оригинальностью и сенсацией, которую может вызвать лектор. Как человек, сидевший за одним столом с Гитлером, Геббельсом и Риббентропом, я котировался довольно высоко. Агентство «запродавало» меня сравнительно легко. Смотря по обстоятельствам, я получал за выступление от 25 до 75 долларов. По выработанному агентством плану я ездил с места на место и повсюду читал одну или несколько лекций, после чего мне незаметно вручали чек. Двух-трехнедельная поездка давала мне достаточно средств, чтобы снова предаваться лени в Нью-Йорке. Когда мои капиталы иссякали, я опять ехал куда-либо по поручению агентства. Благодаря этим поездкам я побывал во многих районах США, прежде всего на Среднем Западе, и часто встречал приятных и хороших людей.

Все же нельзя было жить так дальше. Я постоянно думал о Германии и войне. От всего этого я был оторван. Долго ли еще продержится сумасшедший Гитлер, и чем это кончится?

Англия сражалась в Африке, а Америка — на Тихом океане, но обе державы, очевидно, не предполагали вскоре открыть в Европе второй фронт. Только на Восточном фронте нацистам наносили тяжелые удары. Даже когда я думал о своих старых друзьях, которые, возможно, жертвовали жизнью в этом аду, мое сердце билось от радости при известии о сталинградской победе, приведшей к решающему повороту в войне. Другая весть из Москвы обрадовала меня еще больше: это было сообщение об образовании Национального комитета «Свободная Германия».

Нью-йоркские вечерние газеты поместили это сообщение на незаметном месте, так что я его проглядел. Вилли, придя домой поздно вечером, обратил мое внимание на это. Он сунул мне газету под нос и сказал:

— Я полагаю, что, когда мы навострили лыжи, мы повернули не туда, куда надо было.

Вилли обладал здравым политическим инстинктом. Когда мы обменивались мнениями по поводу этого события, ему в голову пришла мысль: [314]

— Завтра же утром ты должен пойти в советское консульство и спросить, не пустят ли они нас в Москву.

Утром я двинулся в путь. На немецком языке я написал короткое приветствие Национальному комитету, а по-английски просил советское консульство в Нью-Йорке препроводить этот документ в Москву. Все написанное я передал в консульство.

Консул принял меня в своем кабинете. С первого же момента я почувствовал, что он понимает мои побудительные мотивы и настроен дружески. Он действительно не исходил из намерения уничтожить Германию, и, хотя его страна имела достаточно оснований для ненависти и чувства мести, он отчетливо делал различие между немцами и нацистами.

— Мы окончательно разобьем нацистов, — просто сказал он. — Однако мы знаем, что потом будет построена новая Германия. Мы поможем немцам; ведь, в конце концов, только сами немцы могут разрешить эту задачу. Поэтому мы рады любому немецкому патриоту, который не является нацистом и готов помочь выполнению этой задачи.

Мы настолько увлеклись нашей беседой, что консул предложил продолжить ее на скамье зоопарка, расположенного поблизости. Мы разговаривали часа два. Мое желание поехать в Москву было, к сожалению, в данный момент неосуществимо. Однако в мыслях и сердцем я был теперь в Москве.

Фразерство американцев казалось мне все более пустым и глупым, а мое существование и надоевшие лекции — все более бесполезными. Даже жизнь в Англии стала представляться мне желанной. Если бы даже я не нашел там ничего более разумного, то по крайней мере к концу войны я был бы на несколько тысяч километров ближе к родине.

Весной 1943 года я начал писать письма Ванситтарту с просьбой разрешить мне и Вилли снова приехать в Англию.

В ноябре прибыл ответ из Лондона. Мне была предоставлена виза. Вилли обещали визу несколько позже. Выхода не было: мы должны были расстаться. [315]

Так как расписание судоходства через Атлантику держалось в строгой тайне, я вместо нормального пассажирского билета получил от британского Бюро пароходных сообщений лишь талон на право переезда в Англию. В нем не были указаны ни название судна, ни дата его отплытия. Мне лишь сообщили, что начиная с 10 декабря я должен быть готов к отъезду в течение двенадцати часов.

Вилли не хотел оставаться без меня в Нью-Йорке. Поэтому он принял предложение поступить с 10 декабря на работу во Флориде. Расставание было тяжелым. Мы вместе приехали на вокзал Пенсильвания-стейшн. Единственным утешением было то, что война скоро кончится. На Востоке вермахт потерпел сокрушительное поражение, и следовало думать, что открытие второго фронта на Западе не заставит себя долго ждать. Можно было рассчитывать, что через год я вернусь на родину и тогда сумею вызвать Вилли.

Полные иллюзий по поводу скорой встречи на родине, мы в последний раз пожали через окно купе друг другу руки. Если бы мы знали, что не увидимся, наше прощание было бы еще более тяжелым.

Ожидая извещения британского пароходства, я оставался в Нью-Йорке в одиночестве. Эти дни я использовал, чтобы навестить своих добрых старых друзей. Почти все они считали, что мое решение возвратиться в Англию по меньшей мере глупо. Меня чествовали как героя-самоубийцу и делали мне подарки, словно я отправляюсь в долголетнюю экспедицию на Северный полюс. С трогательным чувством я увидел, как много друзей приобрел за эти годы в Нью-Йорке, друзей, которые всегда помогли бы мне в беде. Конечно, мне было бы удобнее остаться здесь с ними. Но мое решение было твердым. Я стремился снова в Германию вне зависимости от того, как ужасно она будет выглядеть после войны. Я хотел прибыть туда одним из первых.

От своей старой гувернантки, проживающей в Швейцарии, я узнал, что в октябре у Гебхарда родился долгожданный сын. Изо всех сил я стремился на родину. Я имел теперь не только маленький чемоданчик, но и два больших чемодана, набитых до отказа. Я был в состоянии снабдить мою семью вещами, которых в Германии не видели, вероятно, много лет, — настоящими шерстяными изделиями, мылом, нитками, безопасными иголками, резиновыми поясами и даже шнурками для ботинок. [316]

Пароходное общество не торопилось. Прошло две недели, прежде чем я получил телеграмму. Это было 24 декабря после обеда. В телеграмме указывалось, что в день рождества в одиннадцать часов утра я должен быть у определенного причала в Хобокене. Отпраздновать сочельник меня пригласила моя старая приятельница певица Элизабет Шуман. Стол у нее был на немецкий лад — с карпами и жареным гусем. Я не мог и мечтать о более красивом прощании. Собрались только хорошие знакомые. Явился и Бургхаузер. Мы поужинали на славу и устроили музыкальный вечер. Чтобы доставить мне удовольствие, Элизабет (хотя она была простужена и хрипела) спела несколько моих любимых песен Шуберта и Штрауса. Она была выдающимся мастером и пела очаровательно. На елке горели белые свечи, и в комнате царила атмосфера настоящего немецкого рождества. Разошлись около полуночи. Мне было тоскливо. Прежде чем вернуться в свою одинокую квартиру, я выпил на Бродвее еще несколько стаканчиков виски с содовой водой.