Мой самолет отправлялся в восемь часов утра. Прежде чем лечь на курс к Адриатическому морю, пилот облетел вокруг Везувия, кратер которого извергал клубы темного дыма, скрывавшего от нас вершину горы. Когда на горизонте, по ту сторону голубой Адриатики, показался берег, по рукам пассажиров была пущена записочка: «Приближаемся к порту Санти-Каранта в Албании».

Еще во время моей прошлой поездки в эти места на меня произвело большое впечатление, что здесь, в Европе, я увидел страну с женщинами в чадрах ч мечетями, целиком относившуюся еще к средневековому Востоку. Сегодня повсюду в Европе праздновали страстную пятницу, повсюду, кроме вот этого уголка, населенного немногочисленным мусульманским народом.

Мы пролетели над границей Греции. Слева вынырнула из-за облаков величественная гора, сверкавшая снежным куполом. Овеянный легендами Олимп! Поистине достойное местопребывание громовержца Зевса и других богов классической древности.

Едва самолет приземлился на афинском аэродроме, как я с ужасом почувствовал, что вернулся к жуткой действительности 1939 года. Со всех сторон к нам бросились толпы взволнованных людей, задавая тревожный вопрос: «Что вы видели?».

Мы, между тем, летели высоко и ничего особенного не видели. В действительности же утром в ту самую страстную пятницу, когда мы мирно пролетали над Санти-Каранта и Албанией, Муссолини со своими вооруженными силами вторгся туда со стороны Адриатики, чем поверг в тревогу всю Европу. Многие думали, что мировая война, внушавшая столько опасений, начнется уже завтра.

Теперь я еще больше хотел до последней капельки насладиться последними днями мира. На следующее же утро я сел на маленький пароходик, чтобы провести пасхальные дни на священном в древности острове Делосе.

Газеты сюда не поступали, радиопередачи тоже не достигали моего слуха. Я мог еще раз на короткое время забыть про этот ужасный фашистский мир. [242] Пасхальным утром я в полном одиночестве сидел на Кинтосской скале и предавался размышлениям. По преданию, в одной из этих древних пещер родился бог Аполлон. Меня окружало синее Эгейское море, которое когда-то бороздил хитроумный Одиссей. У моих ног лежали благородные развалины эллинских святынь и еще сохранившаяся широкая аллея, по краям которой несут стражу знаменитые мраморные делосские львы.

Удивительно, сколько силы и ясности дает измученной душе соприкосновение с античностью! Классическая Греция обладала таким точным чутьем гармонии и верной пропорции, что, проникаясь этим по-настоящему, мы видим, как даже наш беспорядочный сегодняшний день принимает более ясные очертания и предстает перед нами в более простых формах. Исчезает всякое сомнение относительно того, где культура и где варварство, что прекрасно и что безобразно, разумно или бессмысленно, что является подлинным и вечным и что — ложным и незначительным.

Даже самые невежественные варвары, не раз на протяжении тысячелетий грабившие Афины, неизменно испытывали своего рода благоговение перед возвышенным совершенством Парфенона. Лишь прошлому столетию и британскому адмиралу было суждено пробить выстрелом брешь в его колоннадах и похитить великолепный фриз. Теперь же, когда появились варвары двадцатого века со своим смертоносным оружием, осталось еще меньше шансов на то, что художественные сокровища Европы будут пощажены и сохранятся для потомков. О грядущем можно было думать лишь с содроганием.

Полдня просидел я под солнцем на дельфийских холмах, на мраморном полу бывшего храма Пифии, подставлял себя под брызги Кастальского источника, пока гроза, надвигавшаяся с Парнаса, не заставила меня оторваться от грандиозной панорамы несравненного пейзажа и вернуться в деревню. Я брел через рощи пиний, в которых, подобно поваленным древесным стволам, лежат огромные колонны храма Зевса. Я почтительно прикоснулся пальцами к строчкам, которые сто с лишним лет назад, в дни, когда народ Греции героически боролся за свое освобождение от векового ига, Байрон выцарапал на одной из колонн Посейдонова храма высоко над морем, на мысе Зонион. [243]

Я был и на Крите, пбсетил раскопки дворца цари Миноса, где, как гласит предание, находился лабиринт, через который протянула свою нить Ариадна. Я стоял перед вратами Фив и, пользуясь школьными воспоминаниями, воспроизводил в памяти бессмертные слова из «Антигоны» Софокла: «Много огромного есть, но огромней всего человек». Даже современный инженер будет поражен, увидев гигантские каменные стены, сооруженные героями Гомера в древних Микенах. Там можно видеть старинный бассейн, где, согласно легенде, был убит Агамемнон, и ворота, через которые бежал из дома отцов преследуемый Эринниями Орест.

Глубокое впечатление произвело на меня запустение вокруг незначительной деревушки, и по сей день называющейся Спартой. Оно заставило меня с тревогой подумать о будущем, уготованном, по всей вероятности, нашей германской отчизне ее сегодняшними властителями. Ничего не осталось от этого когда-то грозного государства, которое высшей и единственной добродетелью считало военную дисциплину и заботу о распространении своей власти, где слабых младенцев убивали, сталкивая их с высокой Тайгетской скалы, где матери, потеряв человеческий облик, говорили своим сыновьям, что высшая и желанная цель — это геройская смерть ради своего отвратительного отечества. Древняя Спарта не оставила потомству ни одного произведения искусства, и нет даже камня, который указывал бы, где она находилась.

Никто не изобразил бескультурье Спарты, недостойное человека, с такой силой, как наш Фридрих Шиллер. В горах над Спартой расположена пришедшая ныне в запустение резиденция византийских императоров Мистра. Сидя на террасе маленького кафе у городских ворот Мистры, откуда можно любоваться видом на всю лакедемонскую долину, я от начала до конца перечитал шиллеровское «Законодательство Ликурга в Спарте».

Я был полон мыслями Шиллера, которые почти целиком можно применить к разрушителям культуры в Третьей империи, и хотел уже уходить, как мне подали книгу, где расписывались посетители. Ничто не могло мне напомнить об актуальности этой извечной проблемы человечества более грубо, чем указание хозяина на одну из прежних подписей. Она принадлежала Иозефу Геббельсу. В прошлом году, будучи в Мистре, Геббельс сидел якобы за тем же столом, что и я. Я не увековечил своего имени в этой книге. [244]

Точно, как было условлено, Вилли встретил меня на аэродроме в Шифоле. Он тоже вполне насладился своим последним мирным отпуском.

По мере роста военной опасности в Европе заправилы Третьей империи проявляли все более примечательное пристрастие к поездкам за границу. На протяжении лета соседняя Голландия неоднократно удостаивалась таких визитов.

В июле небольшой переполох вызвало известие о том, что толстый Герман, совершавший прогулку по Рейну на своей роскошной яхте «Карин II», намеревается ненадолго появиться в голландских пограничных водах. Более подробно о своих планах он не сообщал. Не ставил он в известность и министерство иностранных дел, которое должно было уладить с голландскими властями формальную сторону дела. Поскольку высказывалось вполне обоснованное опасение, что могут возникнуть осложнения, если Геринг со своей яхтой нежданно-негаданно появится на границе и с обычным высокомерием потребует у голландских чиновников, чтобы его пропустили, то миссии в Гааге было поручено установить с ним связь. Это было легче сказать, чем сделать, так как «Карин II», не имея постоянной стоянки, плавала вверх и вниз по Рейну и не отвечала на запросы. В конце концов Цех поручил мне лично осведомиться у «высокого лица», каковы будут его распоряжения. Я начал поиски в Кельне и там узнал, что «Карин II» находится где-то севернее, между Дюссельдорфом и голландской границей. Следуя от пристани к пристани, я проехал в автомобиле вдоль всего Нижнего Рейна. Несколько раз я видел на реке элегантную яхту, эскортируемую двумя патрульными полицейскими лодками. Но она нигде не приставала. Лишь под вечер она бросила якорь у Эммериха на расстоянии пятидесяти-ста метров от берега. Однако находившееся на ней общество не сходило на сушу, а, по-видимому, слушало объяснения Геринга насчет западного вала, строительство которого в этом районе только что началось. Толстый Герман с биноклем стоял на релинге в окружении свиты, состоявшей по большей части из людей в форме, и смотрел в нашем направлении. Он был с головы до ног одет в белое. С шеи и плеч у него свисало несколько ярких побрякушек, а живот был перехвачен золотым поясом шириной в ладонь, с болтавшимся у левого бока кинжалом, поблескивавшим серебром. На нем была белая шелковая фуражка — гибрид морской и спортивной формы. Сам рыцарь Лоэнгрин не мог бы придумать для себя более подходящего костюма.