Было совершенно ясно, что в применении к цели женевских переговоров слово «разоружение» являлось чистым издевательством, маской для прикрытия предстоящей легализации вооружения Германии. Гитлер и германская военщина были намерены вооружаться независимо оттого, будет это разрешено международной конференцией или нет. Если удастся, так рассуждали они, путем соглашений побудить другие державы к определенному сокращению вооружений, — тем лучше. [150]

С другой стороны, союзники отнюдь не помышляли об ограничении своих вооруженных сил. Их цель состояла в том, чтобы поставить известные границы вооружениям Германии, поскольку в противном случае немцы в один прекрасный день смогли бы стать опасными для них самих.

Таким образом, конференция с самого начала находилась в весьма щекотливом положении. Собственно, это было очевидно обеим сторонам. Каждый маневрировал, стремясь в случае провала свалить вину на другого. Гитлер, которому важнее всего было обработать общественное мнение Германии в духе своих милитаристских планов, на весь мир трубил об одном «благородном миролюбивом предложении» за другим. Он заявлял, что готов установить численность вооруженных сил в пятьсот, триста, двести пятьдесят тысяч человек и максимальные калибры орудий в 305, 210 и 150 миллиметров, что он согласится на любые ограничения, если только союзники сократят до соответствующего уровня собственные вооруженные силы. Германия и так была разоружена, поэтому Гитлеру ничего не стоило жонглировать подобными цифрами, разглагольствовать о готовности к взаимопониманию и протягивать союзникам «братскую руку». Однако для союзников, которые хотели гарантий и опасались, что возрождающаяся германская военная машина обгонит их, такое «братское рукопожатие» не представляло никакой ценности, потому что решительно ничего не гарантировало.

Поскольку не было ни малейшей надежды достигнуть соглашения по основным вопросам и ни одна из сторон не проявляла пока желания предстать перед общественностью в качестве виновника срыва конференции, через короткое время дебаты погрязли в болоте пререканий по поводу различных деталей. Бесконечно тянулись споры о том, каким оружием — оборонительным или наступательным — следует считать 150-миллиметровую гаубицу, в каких случаях тяжелый грузовик является частью военного потенциала и в каких — мирным транспортным средством, какие молодежные и спортивные союзы надо рассматривать как организации военного и какие — как организации мирного характера и т. д. Вскоре подобные мелочи целиком заслонили главную тему — разоружение. Таким путем было невозможно когда-либо достичь прогресса в решении принципиальных вопросов. Советский представитель Литвинов метко охарактеризовал ситуацию, заявив однажды на своем беглом английском языке, отличавшемся, однако, характерным акцентом: [151]

«Мне безразлично, буду ли я зарезан ножом, убит палкой, застрелен из револьвера или разорван на куски гранатой. В любом из этих случаев я буду мертв. Но, по моему скромному разумению, мы обязаны позаботиться о том, чтобы вообще воспрепятствовать убийству. Надо сделать все, чтобы мы остались в живых».

Пока на конференции по разоружению медленно и монотонно тянулись переговоры, почти каждый день приносил нашей делегации в отеле «Карлтон-парк» что-нибудь сенсационное.

Женевская конференция была наиболее значительным до тех пор международным мероприятием, в связи с которым у новых хозяев Германии впервые появилась возможность произвести сенсацию своими выступлениями перед удивленной мировой общественностью. Из Берлина приезжали самые невероятные типы, стремившиеся стяжать лавры на этом поприще. Все они безобразничали в нашем отеле. В былые времена мюнхенский юмористический журнал «Симплициссимус» заплатил бы за многих из них большие деньги, чтобы приобрести несколько живых экземпляров созданного ими типа вечного студента, знаменитого завсегдатая пивных. Другие по своему умственному развитию едва ли превосходили уровень того возраста, в котором находились Макс и Мориц, а многие были воплощением Бонифациуса Кизеветтера{15} с его грязными анекдотами.

Немыслимо описать ночные попойки в нашем баре и хулиганские выходки, которые совершали наши гости. Подчас эти выходки были чреваты серьезными международными осложнениями. Так, однажды ночью под окнами известного английского пацифиста лорда Сесила Челвуда был устроен дикий кошачий концерт, из-за которого послу Надольному пришлось затем лично нанести британской делегации довольно-таки унизительный визит и приносить извинения. [152] В другой раз дело чуть не дошло до еще более неприятного конфликта с французами. Граница между Швейцарией и Францией проходит по окраине Женевы. По ту сторону города высится гора Монсалев, с которой открывается чудесный вид на озеро и французские Альпы. Наши сотрудники часто отправлялись туда гулять. И вот в один прекрасный день мы получаем от группы нацистов, ушедшей на Монсалев, телеграмму, посланную из Франции: «Труп (имя рек) находится здесь, в такой-то гостинице. Просьба забрать». Сначала мы всерьез решили, что произошло убийство, и намеревались поднять на ноги полицию, но в последний момент выяснилось, что речь шла всего-навсего о мертвецки пьяном человеке.

Геббельс также был не прочь провести некоторое время в женевском «балагане». И хотя он пьянствовал не до такой степени и был намного хитрее и прожженнее, чем его собутыльники, все же и он был, по существу, редкостным пакостником. В качестве телохранителей он привез с собой около дюжины эсэсовцев, которые не отступали от него ни на шаг. Но здесь, в Женеве, его охрана состояла не из простых парней, вроде встреченного мной в Берлине механика, а из прилизанных маменькиных сынков с известными претензиями. Эти телохранители принадлежали к отборному кавалерийскому эсэсовскому отряду № 13, расквартированному в манеже у Берлинского зоопарка. К сожалению, их более утонченные манеры были только внешними. В своем кругу они часто распускались еще больше, чем заурядные хулиганы. Те по крайней мере в состоянии были выдержать любую попойку, а эти элегантные мальчики после первых же двух-трех стаканов блевали на ковры в нашем баре.

В салоне Геббельсу был отведен самый большой стол с мягкими клубными креслами вокруг. Вечерами, сидя на председательском месте, он рассказывал восхищенным слушателям различные истории. Геббельс привез своего старого дружка Липперта, которого сделал обер-бургомистром Берлина. Во время этих бесед они обычно предавались воспоминаниям.

Как-то раз мне тоже случилось услышать их рассказ о былых «подвигах».

— Помнишь эту еврейскую свинью с Курфюрстен-дамм, вечно с дыней на голове? Он так глубоко засовывал руки в карманы, что они неподвижно прилегали к бокам. [153]

— Это его ты огрел резиновой дубинкой, которую я стянул на углу у полицейского?

— Ну да! Из этих тупых полицейских собак ни одна не замечала, что мы с ним проделываем. А потом ты подошел к полицейскому и сказал ему: «Господин вахмистр, мне кажется, что этот господин с дыней только что украл у вас резиновую дубинку».

— И тот бросился на еврея! Вот была потеха!

— А помнишь, — начал теперь Липперт, — как я дал в морду другому еврею, у которого потом хватило наглости подать на нас в суд?

— А, это когда я обвел судью вокруг пальца и вызволил тебя?

— Да, ты присягнул, что видел, как я поскользнулся на банановой корке и при этом нечаянно лишь слегка толкнул этого парня.

— И дурак судья нам поверил!

— Вот было время, черт возьми! Боевое время! Пожалуй, лучше, чем теперь, когда мы у власти и все идет как по маслу.

— Конечно, теперь куда скучнее. Но все же хорошо, что эти евреи больше не рискнут потащить нас в немецкий суд.

Однажды вечером наш колченогий «доктор» позволил себе особенно ловко подшутить над корреспондентом газеты «Берлинер тагеблатт», которая в то время еще не всегда танцевала под нацистскую дудку к сохраняла некоторых сотрудников, слывших в веймарский период закоренелыми демократами. К числу их принадлежал и фон Штуттергейм (с точки зрения нацистов, он страдал еще и тем «недостатком», что был женат даже не просто на англичанке, а на свояченице английского представителя в Лиге Наций Антони Идена). «Берлинер тагеблатт» направила Штуттергейма в Женеву именно ввиду его хороших связей в международных кругах. Жил он в нашем отеле.