Гитлер часто приглашал к себе англосаксонских корреспондентов. Я сопровождал их — иногда один, а в большинстве случаев вместе с Ханфштенглем или Функом.. Когда корреспондентов было много, беседа велась стоя. В противном случае мы сидели в креслах вокруг большого круглого стола в кабинете рейхсканцлера. Таким образом, я весьма скоро получил возможность детальнее рассмотреть облик «фюрера». Мои коллеги из министерства иностранных дел, еще ни разу не видевшие его вблизи, с любопытством спрашивали меня:

Какое впечатление произвел он на тебя?

Я отвечал:

— Это невозможно описать. Мой организм реагирует на это так: у меня сжимается мочевой пузырь, и мне, как ребенку, хочется намочить в штаны.

Комически падающая на лоб прядь. Смешные усы и лицо с перекошенными чертами, похожее на карикатуру. Сравнительно небольшая фигура с непропорционально короткими ногами. Казалось бесспорным, что перед тобой немного помешанный плохой камедиант из третьеразрядного пригородного варьете. Молча наблюдая за ним из своего угла, я изо всех сил пытался найти в нем нечто примечательное. Мне это не удавалось. [122]

Впечатление менялось, как только я встречался с фанатическим взглядом его серо-стальных глаз. Такие ледяные глаза я видел до сих пор только раз. Это было много лет назад. Я с несколькими друзьями предпринял прогулку от Мюнхена до горы Вендельштейн. В фуникулере напротив нас сидел человек с таким же пугающим взглядом. Из страха перед ним мы на протяжении всей поездки не обмолвились друг с другом ни одним словом. Вылезая, один из нас сказал:

— Знаете, кто это был? Это ведь генерал Людендорф.

Хуже всего было, когда Гитлер впадал в экстаз. Иногда мне приходилось приносить ему материалы с записями конкретных данных, необходимых ему для бесед. Было удивительно, с какой быстротой этот человек, окончивший лишь начальную школу, пробегал бумаги, запоминая в то же время почти дословно их содержание. Он был в состоянии продолжительное время нормально говорить о самых различных вещах. Однако, внезапно впадая в исступление, он извергал дикий поток слов, жестикулировал, как безумец, и бесчинствовал так, что тряслись стены. При этом из его рта во все стороны летели фонтаны слюны. У тех, кому при таких припадках безумия не удавалось сохранить внутреннюю улыбку, как это делали некоторые из моих наиболее интеллигентных и флегматичных английских журналистов, душа неизбежно уходила в пятки. От этого одержимого фанатика можно было всего ожидать. Не без оснований ходили слухи, что иногда он от ярости кусает ковры и гардины. Было странным и то, что он успокаивался так же неожиданно, как и вскипал. После подобного припадка он сразу же продолжал нормальную беседу. [123]

Хотя во время этих встреч я почти не раскрывал рта, иногда мне казалось, что он обращает на меня особое внимание. Остальные участники бесед в большинстве случаев были иностранцами. Возможно, он осязал мой исконный немецкий дух. Во всяком случае, его глаза просверливали меня насквозь, и я сидел, как загипнотизироваиный кролик. Старый циник Раумер, которому я иногда рассказывал об этом, советовал мне в следующий раз сконцентрировать взгляд на переносице Гитлера. Это, утверждал он, безошибочное средство смутить подобного истерика. Однако хорошая идея Раумера приходила мне в голову тогда, когда было уже поздно. В решающий момент меня по-прежнему охватывало оцепенение и мозг выключался.

Попытки Гитлера к сближению производили впечатление лишь на немногих англосаксонских журналистов. Тем не менее уже тогда среди них он имел нескольких доверенных лиц, которые явно были близки ему на протяжении длительного времени. Я присутствовал на двух или трех конференциях, где были представлены все аккредитованные в Берлине английские и американские журналисты. Каждый раз, когда мы собирались уходить, Гитлер заявлял:

— Господин Делмер и господин фон Виганд, может быть, вы задержитесь на минуту?

Оба журналиста немедленно отделялись от нас и возвращались обратно. Сефтон Делмер был молодым корреспондентом лондонской газеты «Дейли экспресс», принадлежащей лорду Бивербруку. Карл Виганд, поддерживавший во время первой мировой войны близкие отношения с кайзером, представлял концерн американского газетного магната Херста.

Первый месяц «Третьей империи» прошел для меня без каких-либо решающих событий, если не считать мелких неприятностей. Начали распространяться слухи о том, что в казармах штурмовиков происходят страшные пытки арестованных. Кое-что в этой связи проникло в иностранную печать. Особенно жуткой репутацией пользовались казармы на Хедеманштрассе и Папештрассе. Тем не менее все считали, что это, видимо, неизбежные в переломный период эксцессы, результаты перегибов отдельных разъярившихся личностей, и что преступлениям скоро будет положен конец.

Нам в отделе печати было ясно, что новый режим беспардонно и беззастенчиво лгал. Так, однажды днем нам были вручены «коммунистические листовки», которые мы должны были на следующее утро передать газетам, сообщив, что листовки эти якобы были сброшены ночью над Берлином самолетами неизвестной национальности. Краска на листовках еще не высохла, а до ночи, о которой шла речь, оставалось несколько часов. [124]

— Создается впечатление, что нынче Германией правит маленький Мориц{9}. Подобной фальшивке не поверят и дураки, — сказал мой коллега Маус из отдела немецкой печати, дежуривший на следующий день утром.

Его замечание было типичным. Оно свидетельствовало о том, с каким легкомыслием мы относились в то время ко всем этим делам.

Никто из нас не принимал всерьез этих нацистов. В своем узком кругу мы рассказывали о них анекдоты и издевались над ними. Мы были уверены, что весь этот балаган не просуществует и нескольких месяцев и сам по себе потерпит крах. Правда, к нам было уже подсажено несколько соглядатаев, в присутствии которых мы воздерживались от подобных разговоров. Тем не менее и соглядатаев мы рассматривали как мух-однодневок. Невежество этих людей в вопросах международной политики, как правило, было безграничным, и для солидной регулярной работы они казались нам просто неспособными.

В этой обстановке в конце февраля, незадолго до выборов, разорвалась первая большая бомба. В это время у меня была подруга, которая продавала в киоске Ам Кни (Шарлоттенбург) горячие сосиски, сигареты, лимонад и тому подобное. Она работала посменно: неделю утром, неделю до полуночи. Выбрав свободное время, я обычно проводил полчасика около ее киоска. Как-то вечером, часов около девяти, к нам подошла уличная продавщица и сказала.

— Там, внизу, что-то горит. Люди говорят, что рейхстаг.

Мы не придали этому особого значения. [125]

Прежде чем спуститься в метро, чтобы ехать домой, я бросил взгляд на Шарлоттенбургское шоссе, в сторону Бранденбургских ворот, и действительно заметил на горизонте отблески огня.

На следующее утро я вел свою машину по Регентен-штрассе и вдруг заметил автомобиль, из которого как раз вылезали английский журналист Сефтон Делмер и Пуци Ханфштенгль.

— Путлиц? Вы еще не в бюро? Вы что, на луне живете? Не видите, что черт сорвался с цепи?

Оба возвращались прямо с завтрака, так как всю ночь провели в горящем рейхстаге и у Геринга. С горячностью рассказали они о предотвращении «путчистских планов коммунистических поджигателей».

Около одиннадцати часов на традиционной пресс-конференции появилось новое лицо. В дальнейшем этот господин приходил почти ежедневно и, как фокусник, вытаскивал из своего портфеля «потрясающие документы» относительно «большого коммунистического заговора». Это был регирунгсрат Рудольф Дильс, поставленный Герингом во главе вновь созданной тайной государственной полиции (гестапо); щеки и подбородок этого молодцевато выглядевшего бывшего студента-корпоранта были покрыты традиционными шрамами. Дильсу было около тридцати лет. Несколько лет назад социал-демократ министериаль-директор Абег взял Дильса на работу в прусское министерство внутренних дел, возглавляемое Зеверингом. Там он дослужился до поста референта по делам Коммунистической партии. Теперь выяснилось, что с самого начала Дильс злоупотреблял своим постом, действуя в качестве осведомителя нацистов. В наших кругах о нем сложилась поговорка: «В классической древности существовали только троянские кони. У нас в Пруссии теперь есть также троянские свиньи».