— Так куда, Вика, поедем сегодня? — спрашивает он, вымыв после пяти операций руки, а до работы успев еще съездить в Мюлуз на курсы французского языка — встал в шесть утра.
— Куда? — смотрим на карту. — В Гейдельберге был? Нет? Я тоже. Мотнем, что ли?
— Мотнем…
И мы со скоростью 140, а то и 160, мотаем в Гейдельберг. Там нас, правда, застигает проливной дождь, к тому же, к восьми мы должны быть дома, отмечать день рождения одной прекрасной девушки, поэтому ограничиваемся в этом чудом сохранившемся городке чашкой чая с лимоном, покупаем открытки, альбомы, глянули сквозь пелену дождя на замок (в следующий раз приедем в хорошую погоду), и назад на тех же скоростях.
Назавтра, после шести операций:
— Куда сегодня?
— На этот раз в Швейцарию, что ли?
— Куда прикажешь? Не хочешь в Невшатель? Там красота, горы, озеро…
— В Невшатель, так в Невшатель. Люблю красоту, горы и озера.
И мы сквозь горы и перевалы, только ели над нами серебрятся, за два часа и в Невшателе. Любуемся тучами и закатами над озером, пьем кофеек, пишем открытки «привет с берегов прекрасного озера» — и назад, теперь уже через Берн, заодно и сосисок там на ужин купим — французские нас не удовлетворяют, жуешь-жуешь, никакого вкуса. Кроме сосисок, умудряюсь еще купить (заносит, заносит в книжные магазины) книжечку про очень любопытного, неведомого мне австрийского архитектора Фрица Вотруба — презабавную церковь в Вене построил…
— Ну, а сегодня куда?
— В Германии были, в Швейцарии были. Давай в Лихтенштейн. Есть такое княжество на границе с Австрией. Что скажешь?
И мы через Цюрих, через всю Швейцарию, в княжество Лихтенштейн: 22 километра на десять, со столицей Вадуц — пять тысяч жителей. Вот какие княжества есть на свете. Непонятные. Въезжаешь, и при всем желании не можешь обнаружить, где же была граница. Царствует там пожилой, мало кому известный Франц-Иосиф II — физиономия его на всех марках, во всех лавочках и киосках единственных двух улиц столицы. Живет он в средневековом замке на горе — по вечерам подсвечивается. И благоденствует страна, говорят, благодаря банкам, которых хотя на этом клочке земли будто бы больше, чем даже в Женеве или в Нью-Йорке, мы с Вовкой обнаружить так и не смогли. В горах, в пещерах, что ли? Не обнаружили мы и «Гастронома» (сосиски!.), очевидно, спасают приусадебные участки.
На этом наши вояжи кончились. Хотели еще в Люксембург мотнуть, да мне уже пора было в Париж. Решили его, заодно с Сан-Марино и Андоррой, отложить до лучшей погоды — начались первые заносы на перевалах.
Вот так, на старенькой, до поры до времени упрямой «Ауди» и знакомимся с миром наживы и потребления, повергая в ужас друзей-французов — никак у них в головах не укладывается, что можно так зазря тратить бензин…
Но возвращаюсь к тому, что прервал, усевшись рядом с Володей в машину… Стало ли лучше? И что значит лучше? В каком смысле? Кому?
Мне, беглецу, лучше. Считаю, что партия и правительство сделали мне подарок. И жена не жалуется, только на то, на что обычно все жены жалуются. В письмах друзьям пишу — всё о’кей. Витя, сын, как и все в его возрасте, собирается обзавестись то ли «Симкой», то ли «Рено» (с тоской думаю об этом моменте — начнутся всяческие волнения с незажигающейся искрой, свечами, карбюратором, и бензин дорожает, и куда бы всем вместе поехать?). Жена его трепещет при приближении очередных soldes — магазинных скидок. Внук Вадик ждет не дождется дня рождения — бабушка пообещала велосипед. За два года он стал настоящим парижским гамэном и носится по всем тротуарам в голубой каске на своей дощечке (scatboard) — очередное мальчишеское увлечение, охватившее весь Запад.
А я от всего этого скрылся к друзьям в Женеву и пытаюсь работать — Париж для этого не создан.
Но, стоп! Расхвастался! Быть может, даже малость приукрасил, обошел молчанием всякие неприятности, огорчения, болезни, смерти (а всё это есть, и не умолчать об этом в дальнейшем). Но, в общем-то, «всё о’кэй» в моих письмах — не особенное преувеличение…
Ну, а там?
Стена…
По одну сторону шестьдесят три года, по другую только три.
Там прошлое, детство, отрочество и юность, мама, друзья, война. Здесь парижи, нью-йорки, Лихтенштейны, воля-вольная, читай «до несхочу» и… Стена. Ее ощущаешь, не видя ее. Увидя, понимаешь, что это надолго.
Мне не суждено ее перескочить. Другим удается. Туда — на недельку-две. Сюда — кто тоже на недельку-другую, на месяц, а кто и навсегда.
— Ну, как? Как Москва? — первый вопрос. — Только не говори мне о колбасе. Знаю, что нет, и знаю, что при желании и умении можно и ветчину достать, даже семгу… А так, вообще, насчет воздуха…
И тут лица вытягиваются.
— Ты понимаешь, Вика, это как-то даже трудно объяснить. Ты вот, три года как уехал. И как будто ничего не изменилось. С точки зрения «колбасной», как всегда, то есть, то нет, а где-нибудь в Ярославле или Вязьме не то что колбасы — ни яиц, ни молока, чтобы поймать, в шесть часов утра надо вставать. Но к этому все привыкли — Москва к своему, Ярославль к своему… А вот с воздухом что-то случилось, всё меньше и меньше. Духота какая-то, спертость. Ты скажешь и будешь прав, что за эти шестьдесят лет не только горным воздухом и легкими морскими бризами дышали, но сейчас как-то особенно сперто. Не будем сравнивать со сталинскими временами — дело прошлое, — но и при Хрущеве была все-таки. «оттепель», и двадцатый съезд, и Пушкинская площадь, и «шестидесятники» у вас на Украине. Тут же, правда, была и Венгрия, Куба, но рядом с этим и Иван Денисович… А сейчас какая-то тягомотина, гниение на корню. Внешне как будто и проблески какие-то, меньше сажают, кого-то выпускают, но страх, охвативший всех, не проходит. Институт стукачей и топтунов не перевелся. За кем-то неотступно ездят машины, телефоны если не у всех прослушиваются, то каждый, у кого ни побываешь, считает, что именно его на прослушке. И сколько ни убеждай, что в КГБ, как в любом советском учреждении, такой же бардак и неразбериха, и что на всех просто пленки не хватит, и магнитофоны барахлят, и лейтенантам, как и всем, всё осточертело[1], — тебя слушают или не слушают, а телефон накрывают подушкой… А может, вся эта гниль и тоска от того, что читаем сейчас больше — доходят, доходят до нас ваши «Континенты» и «ГУЛаги» — и знаем, что есть какая-то «наша» жизнь там, в Израиле, в Париже, в Америке. Раньше всё в «капстранах» было чужое, а сейчас кап-кап-кап и накапало вас, и живете вы теперь, не умираете, у всех сносные квартиры, а у кого дома и машины…
Спешу оговориться — такими монологами разражаются, в основном, те, кто приехал навсегда, те же, кто погостить, высказываются куда сдержаннее, а иные даже вроде и хвалят. Ну, не то что хвалят, но говорят, что жить в общем можно, продуктов хватает (правда, больше на базаре), у всех телевизоры, у кого и машина. В спор я с ними не вступаю, но вспоминаю, что в свое время, приезжая на Запад «советским» писателем, в каких-то спорах пытался тоже что-то говорить о поголовной грамотности, тиражах книг, очередях в Третьяковку.
С улыбкой вспоминаю я сейчас, как приехал в конце 1962 года в Париж со свеженьким «Иваном Денисовичем» под мышкой (прямо из типографии «Новый мир» дали, еще краской пах) и как со сцены клуба «Жар-птица» хвастался, вот, мол, какие у нас книги стали издавать. А в Манеже, на выставке, даже абстракции сейчас висят и люди спокойно дискутируют между собой, прямо тут, на выставке, под картинами. Наутро я, правда, узнал, что Хрущев с этим делом успел уже расправиться, но это было наутро, а с трибуны я говорил весело и убежденно.
Недавно я ехал в одном купе из Рима в Венецию со своим старым другом Пьетро Цветеремичем.
Двадцать лет тому назад он перевел на итальянский мой «Родной город», и вот через столько времени мы опять встретились.
Меня до сих пор интересует, каким я был тогда, как вел себя, верили ли мне, был ли убедителен, не чувствовалось ли где-то, что я в чем-то неискренен, повторяю чужие слова? Я спросил об этом Пьетро. Он улыбнулся.
