Решить эти вопросы надо было во что бы то ни стало.

– Мне с Ломакиным встретиться нужно, – сказал однажды Балакирев Стасову. – Можете вы меня с ним свести?

– Ну, допустим. А для чего он вам?

– Сами вы толковали, что пришло время идти в атаку. А как их прямой атакой возьмешь? Они богаты, у них покровители, средства, залы, а у нас ничего.

– Что же вы предлагаете, ну-с?

Сидели в маленькой комнате Балакирева. Софья Ивановна поставила самовар на стол. Выпили уже по три чашки, но чаепитие было в разгаре. Наливая Стасову и себе, Балакирев привернул кран небрежно: на поднос капля за каплей падала вода. Он видел это, но никак не удосуживался протянуть руку – слишком горячий зашел у них разговор.

– Что ж вы все-таки предлагаете? – повторил Стасов.

Привычным движением, от шеи книзу, он погладил бороду и прищурился, как бы показывая, что не очень верит в то, что предложит Милий. Но ответа он ждал не без интереса, даже от стола несколько отодвинулся, чтоб виднее было, и ноги расставил.

– Ежели б мы поставили благовидную задачу готовить регентов, начальство одобрило бы подобное? Как вы полагаете?

Стасов удивленно пожал плечами:

– С какой стати это вам надобно?

– Церковных хоров много, а регентов не готовит никто.

– Поздравляю вас, Милий: вы в роли покровителя сего дела!

Балакирев строго остановил его:

– Я не досказал, погодите. О благовидности разговор не зря. Можно готовить регентов, а можно под этой внешностью затеять нечто другое.

– Так-так, – заметил Стасов не без сочувствия, – это мне нравится больше. Ну-с, дальше?

– Я все о школе последнее время думаю – общедоступной или бесплатной школе для всех желающих петь в хору. Вот что надо создать.

Стасов прошелся, снова погладил бороду.

– Мысль богатейшая, Милий. И Ломакина надо к этому привлечь, вы правы.

– Но он будто бы несговорчивый человек.

– А мы увлечем его перспективой: пусть почувствует, что дело всей его жизни решается, иначе то, что им создано, будет забыто.

Стасов принялся хлопотать о встрече и уже через несколько дней сообщил, что с Ломакиным виделся и тот обещает завтра прийти к нему для разговора.

– Он понял, что затея серьезная. Я предупредил, что вы тоже будете у меня.

В многокомнатной, длинной квартире Стасовых народа всегда бывало много: то к Дмитрию Васильевичу приходили по его адвокатским делам, то к Владимиру Васильевичу. Жили одной большой семьей. Жизнь была общая и в то же время у каждого своя.

На нового человека, да еще такого известного, поглядели с любопытством из одной комнаты, из другой. Выглянули сестры, потом мать на минуту приоткрыла дверь. Ломакин пробирался по длинному коридору неторопливо, осторожно и солидно. Он разгладил баки, поправил рукой усы.

Стасов, следовавший за ним, повторял:

– Дальше, Гавриил Якимович, дальше. У нас не квартира, а грот Венеры.

Уже пройдя чуть не весь коридор, Ломакин вспомнил, что в шубе остался его платок. Он вернулся, достал платок и заодно повесил шубу поосновательнее, точно опасался, как бы при таком обилии народа не произошла путаница с одеждой.

– Господин Балакирев прибыл? – спросил он, дойдя до нужной двери; узнав, что не прибыл, покачал с осуждением головой.

Сам Ломакин пришел минута в минуту, как привык приходить на занятия. В глазах его молодой музыкант, с которым он собирался встретиться, кое-что потерял из-за своей неаккуратности.

Впрочем, Балакирев явился почти вслед за ним. Он извинился, объяснил, что его задержали. Ломакин, здороваясь, посмотрел на него пытливо: сильный, пламенный взгляд, энергия, с которой тот вошел, многое сказали его опытному глазу.

Ломакин произвел на Балакирева впечатление человека суховатого и не в меру делового; трудно было сейчас узнать артиста, который так поразил его во время концерта. Голос у Ломакина был глухой, спокойный и плавный, а самая речь обличала в нем человека, много думавшего и до многого дошедшего в жизни своим путем.

– Итак, господа, я вижу, свою роль отчасти выполненной, – начал Стасов после того, как все уселись. – Мне хотелось связать вас, Гавриил Якимович и Милий Алексеевич. Вдвоем вы, по моему глубокому убеждению, создадите дело поистине великое.

Ломакин выслушал это чопорно и строго.

– Я о цели вашего приглашения отчасти осведомлен, – сказал он. – Признаюсь, она представляет для меня интерес. Но одно дело – цель, другое – как к ней прийти.

– Цель, Гавриил Якимович, – самое как раз важное, – подхватил Стасов. – Талант ваш безмерен, а вот поставили ли вы перед собой задачу использовать его наилучшим образом?

Такой прямой атаки Ломакин не ждал. Он тронул усы, провел рукой по волосам. Он словно выгадывал время для ответа; потом произнес с достоинством:

– Я льстил себя мыслью, что кой-какую пользу родному искусству и русскому обществу приношу.

– Да не в этом же дело! Мы с ним почитатели ваши давние. Но вот что важнее всего: хор, доведенный вами до высшего совершенства, достаточно ли имеет слушателей и ценителей?

– Вы их сами видели, господа.

– Слушать вас должны были бы тысячи и десятки тысяч, а не те двести человек, которых мы видели.

Ломакин грустно улыбнулся:

– Кто ж может этим похвастать? Я таких регентов не знаю.

– Вообразите, что семена, которые вы кидаете, рассеялись бы не на узком участке, а их разнесло бы повсюду; что вы. привлекли бы к искусству новые слои и воодушевили бы их своими идеалами, – что бы из этого могло получиться? Отдаете ли вы себе отчет, Гавриил Якимович?

Ломакин слушал сдержанно, своего отношения к вопросу пока не высказывая. Балакирев тоже не проявлял горячности, и только один Стасов говорил с жаром. Впрочем, Балакирев хорошо понимал, что в этом проекте вся его будущность, все его надежды художника. Да и в душе Ломакина пробудилось сочувствие, когда он представил себе, насколько расширилось бы дело, которому он посвятил свою жизнь.

Стасов, приподняв кресло, оттащил его в угол и там, опершись на спинку, остановился в ожидании:

– Ну-с, что ж вы скажете, господа?

– Вам, Владимир Васильевич, должно быть известно, что, кроме капеллы графа Шереметева, я преподаю в кадетских корпусах, в Смольном, в училище правоведения и силы мои весьма ограниченны…

– Тем более надобно их использовать так, чтобы труд ваш явился памятником всей вашей жизни!

Ломакин помолчал.

– Столько вопросов вы подняли, что одним своим умом уразуметь не могу. И не понимаю, признаться, как вы их разрешите.

– Например? Какие?

– Вот о деньгах, к примеру. Без них начинать невозможно, а откуда взять – источника я не вижу.

Балакирев, до сих пор молчавший, подал свой голос:

– Ваше имя, – сказал он, – привлечет и других. Найдутся благородные люди искусства, которые согласятся работать бесплатно.

– Как бы там ни было, а деньги нужны все равно. Переписка нот, секретарь, казначей, наем помещения…

– Помещение достанем, – перебил его Стасов.

– …покупка нот, пособия, инструменты… Нет, это только кажется, что оно просто, а я по горькому опыту знаю, сколько тут забот и расходов. – Он остановился, как будто прикидывая в уме, сколько все должно стоить; но заговорил о другом: – Вот вы об оркестре еще помышляете. Дело благое, без оркестра нельзя. А музыкантов где добыть?

– Я с университетским кружком любителей музыки связан, – ответил Балакирев. – Есть еще кружок любителей симфонической музыки. Можно бы их соединить в один.

– Стало быть, по замыслу вашему, он должен противостоять оркестру Русского музыкального общества? Но у них дело солидное, крупное, и во главе стоит такой всемирно признанный музыкант, как Антон Григорьевич Рубинштейн.

Нет, всем своим отношением Ломакин показывал недоверие к тому, что они затевали. Это был человек не их мира, не их темперамента и притязаний, но завоевать его на свою сторону было необходимо. Стасов взял это на себя.