Израиль Моисеевич Меттер

Товарищи

Митя проснулся рано. Его разбудили козы, они начали ссориться с курами. Тонкая деревянная стенка отделяла от телятника маленькую веранду, на которой летом стояла Митина кровать: в телятнике жили две козы — мать и дочь — и семь кур.

Сквозь прикрытые веки, еще не совсем проснувшись, Митя следил за солнечным лучом на подоконнике, всё еще испытывая удовольствие оттого, что лежать приятно, впереди длинный погожий день.

И по привычке перебирая, что же в течение этого дня ему предстоит особенно радостное — он любил думать об этом утром, — Митя вдруг вспомнил, что завтра уезжает из Лебедяни.

На веранду вышла мать — переменить козам воду и выпустить во двор кур.

Проходя мимо Митиной постели, она, как всегда, на секунду остановилась поправить сползшую куртку, лежащую поверх одеяла. Она думала, что он еще спит, и не разбудила его: с тех пор, как выяснилось, что он уезжает в Москву, мать ни в чем не просила его помощи по хозяйству.

«Пусть отдохнет. Намучается еще в городе», — думала она.

И он жил эти последние дни непривычной, бездельной жизнью. Занятия в школе давно кончились; за что бы он ни вздумал взяться, всегда приходило в голову: «Зачем? Всё равно уезжаю».

Сегодня вот воскресенье, и он условился пойти с ребятами на Дон порыбачить на утренней зорьке, а солнце уже давно встало. Наверно, они уже сидят у лозняка с удочками и Витька, как всегда, ноет, что надо было забросить правее; если они ловят на червя, он говорит, что надо бы на кашу, а если они наживили кашу, Витька убеждает насадить червя. «Это уж такой характер, — думает Митя, — он, наверное, потому и заикается, что вечно спорит».

Солнечный луч дотянулся до спинки кровати. Значит, прошло всего минут пять, как он проснулся, а уже успел обо всем подумать. Его всегда удивляло, как это человек иногда быстро думает, а иногда медленно. Другой раз шагаешь в школу и, пока пройдешь от одного телеграфного столба до другого, в голове столько пронесется, что самому даже странно, а иной раз от самого дома до Тяпкиной горы не знаешь, о чем и подумать, — одного какого-нибудь пустяка на всю дорогу хватает.

За завтраком мать только вздыхала да подливала в тарелку сына молоко. Она уже мысленно привыкла к его будущему отъезду — так ей казалось — и эти дни ходила по дому тихая и печальная.

А Митя еще не умел успокаивать мать; он только чувствовал, что неудобно при ней слишком бурно выражать свою радость по поводу отъезда.

— Может, тебе помочь, мама? — спросил Митя. — Я могу картошки в огороде накопать.

— Да нет уж. Чего там, — вздыхала мать.

— Ну, давай я вишни на крыше переберу, а то попреют.

— Ни к чему. Не попреют, они на ветру.

— Ладно, я воды с Дона принесу, — нашел наконец работу Митя.

Мать еще раз вздохнула, но уже не возражала.

Солнце стояло над далеким элеватором большое, свежее, веселое. На небе в двух-трех местах остались с ночи тонкие клочья облаков, волокнистые, как сено; будто подметали небо, а они вот зацепились и остались…

На крышах одноэтажных домов лежали рамы с яблоками и вишнями. Под окошками на мохнатых, толстых стеблях тяжело повисли сковородки подсолнухов. Окраина Лебедяни жила полудеревенской, полугородской жизнью. По широким улицам, заросшим низкой, густой травой, вечерами возвращалось стадо коров и коз. У ворот стояли хозяйки и выкрикивали на разные голоса:

— Люба! Люба! Люба! Люба!

— Сонька! Сонька!

Коровы тяжело поворачивали головы на знакомый голос, недовольно мычали, как бы говоря: «Ну, чего орать попусту? Слышу. Сейчас приду», и медленно выходили из стада. Козы откликались на зов тонкими льстивыми голосами и быстро подбегали к хозяйкам, всем своим видом докладывая: «Ах, мне было так плохо без вас!» За эту лесть хозяйки тут же, на улице награждали их морковью и хлебом.

Это бывало по вечерам. А сейчас, ранним утром, по улицам пробегали люди с портфелями, шли рабочие на мельницу, проезжали грузовики с кирпичом.

С месяц назад неподалеку от Митиного дома начали разбирать старую церковь. Побелевшие от времени и извести кирпичи возили в центр города, где строился большой Дом культуры. По воскресеньям лебедянские жители выходили на строительство в помощь рабочим, и к понедельнику беспорядочная куча церковного лома значительно уменьшалась, а стены Дома культуры становились чуточку выше.

По воду Митя решил сбегать к тем лознякам, где ребята обычно удят рыбу.

Дон был совсем спокойный; в чистом утреннем воздухе отчетливо слышны были звуки, доносившиеся с противоположного берега; две женщины на том берегу полоскали белье, стучали вальками по большому камню; парнишка загонял корову в воду, чтобы обмыть ей задние ноги; корова не шла; старик ковшом вычерпывал воду из плоскодонки, лодка позванивала цепью; на далеком шоссе, почти у самого горизонта, пофыркивали грузовики зерном, которое егозили со всего района к элеватору.

Ничего необычного в этом для Мити не было, но сегодня, как и во все последние дни, он видел окружающее совсем другими глазами: «Я уеду, — думал он, — а тут всё так и останется. Как же это?»

Всё окружающее — и река, и небо, и поля так сроднились с ним, что ему казалось невозможным их существование без него. И хотелось ему захватить в свое далекое путешествие, в ту неизвестность, которая его ждала, всё, что он видел вокруг, и тогда ему ничего не страшно.

— Проспал, — сказал Витька, когда Митя подошел с ведрами к ребятам.

Митя сел, спустив ноги с высокого берега.

Кроме Витьки, рыбачили еще двое Миша Зайцев — восторженный паренек, самый младший из этой компании, и Володя Петренко, приехавший к родителям на каникулы из Рязани, где он учился в ремесленном.

— Ох, Митя, у меня сейчас окунище брал! Во! — захлебываясь, сказал Миша Зайцев.

Он стоял по колено в воде, губы его побелели от утрешнего холода, тело подрагивало мелкой дрожью; но глаза сияли азартом.

— Врет, — заметил Витька. — За корягу зацепилось, а он говорит — окунь. У него вообще брать не будет: он на червя ловит, а надо на кашу.

Витька вытащил свою удочку, поплевал «на счастье» три раза на наживку и снова забросил.

— Ну, когда едешь? — спросил Володя Петренко.

— Завтра.

— Не боязно?

— Да нет, — чего бояться? — устроюсь.

— Между прочим, если у тебя там ничего не выйдет, ты валяй к нам в Рязань. У нас люди нужны.

— Нужна ему твоя Рязань, когда человек в Москве будет! — заикаясь, сказал Витька.

— Клюет, клюет! — закричал Миша Зайцев. — Ребята, сейчас, честное слово, как дернуло! Голавль брал!

На его крик даже не обернулись.

— А по-моему, — сказал Володя, — какая разница в каком городе жить. Мне, например, пока и Рязани хватает. А закончу ремесленное, поеду, куда захочу.

— Очень-то не разъедешься, — заметил Витька. — Куда пошлют, туда и поедешь. Не захочешь, а подчинишься.

— А я возьму и захочу.

— Как это захочешь? А если скажут — на Сахалин?

— Ну и я захочу на Сахалин.

Витька, полуоткрыв рот, придумывал очередное возражение и, ничего путного не придумав, сказал:

— Конечно, какая у кого точка зрения.

Митя улыбаясь спросил:

— А ты в этом году в шестой класс пойдешь?

— Не знаю.

— За него мать знает, — сказал Володя. — Как решит, так и будет.

— Не обязательно, — покраснел Витька.

— Охота тебе дома торчать, — сказал ему Володя. — Я б на твоем месте давно удрал. Пошел бы работать…

— Что ж, я, по-твоему, без дела сижу? — обиделся Витька. — Весь дом на мне.

Володя засмеялся.

— Дом!.. Разве это дело?

— А ты?

— Обо мне разговора нет, — солидно сказал Володя. — Я, брат, учусь. А вот закончу ремесленное, тогда поговорим. По крайней мере не буду торчать около мамкиной юбки. Смотри вот, клюет у тебя. Подсекай!..