— Помощник мой, — прошептала Аннушка, и слёзы навернулись на глаза.
С первым лучом солнца Васька проснулся. Об отце он даже не спросил: как и всегда, он всё понял, но как-то по-особому был ласков с матерью и в этот и в последующие дни. Хмурился по-взрослому, когда уговаривал маленькую свою сестрёнку и требовал, чтобы она слушалась матери.
— Мы теперь одни — поняла? У, непонятливая! — сердился Васька.
Зойка таращила на него голубые свои глазёнки.
Через неделю после отъезда мужа Аннушка зашла к Парфёновым. Жена Терехи Агафья, пожилая женщина в широкой чёрной юбке и в повойнике, под которым не видно было её седых волос, сучила пряжу. Мишка починял хомуты. В избе у порога, между стеной и спинкой кровати, копошился на брошенной тут соломе недавно родившийся ягнёнок. Иногда он нежно блеял или, мотнув головой, становился на нетвёрдые ещё ноги и, уставив на Агафью выпуклые глаза, шёл на стук веретена.
— Бря! Куда ты, кшш! — махала на него рукой Агафья.
Мишка смеялся. Парень был весь в отца — такой же большой, широкоплечий, чуть сутулый, с мощными кистями рук, только шея у него была по-юношески гибкая, но смуглое лицо начало уже приобретать черты мужественности. Мишке шёл девятнадцатый год.
Аннушке хотелось расспросить его, как доехали мужики до города.
— Ничего, — ответил парень односложно, как отец.
На Аннушку повеяло тишиной и покоем. С таким молодцом хорошо матери… "Скорей бы уже мой вырастал".
— А ты видал, как они на паровоз-то садились? — спросила она, чтобы завязать разговор.
— Не на паровоз, а на поезд, — поправил Мишка и, взглянув на Аннушку, усмехнулся. "Чудачка! Не знает, что люди ездят не на паровозе, а на поезде, в вагонах".
Аннушка воскликнула:
— Ой, Миша, ты пошто меня переговариваешь? Я и верно не знаю, какие поезда бывают. Сроду не видала.
— Постыдился бы! — с упрёком сказала сыну Агафья.
Мишка смутился.
— Они, тётка Анна, без меня уехали. Я их только привёз в Каменск, на подворье, а сам скорее домой. Тятька не велел мне в городе-то проживаться…
Взглянув на ходики, он вдруг поднялся.
— Ты куда? — перестала прясть Агафья.
Парень ничего не ответил, взял шапку с гвоздя, надел тужурку и вышел.
— Беда с ним! — сказала Агафья. — Не будет он меня слушаться, — в лице её мелькнуло что-то похожее на отчаяние и страх. — Вот, гляди, богу уже не молится. Налопался ныне, из-за стола вышел, а перекреститься — ровно у него рука отсохнет. Небось при отце-то молился. Тот как взглянет на него строго, он сейчас же всё делает. А тут неделя прошла, как отец уехал, а он уж из воли стал выбиваться… В клуб теперь пошёл!
— Ну что ты, тётка Агафья, — сказала Аннушка. — Миша у вас смирный. А в клуб — так ведь молодой!
— То-то вот, надо бы его женить, а не успели, — сказала Агафья. — Старой уж я делаюсь, надоело одной-то крутиться в доме. Думала невестушку взять, да старика теперь вот унесло бог знает куда! А одна-то я с ним совладаю ли? Вон он опять с Перфильевой Глашкой зачал ходить. Сам-то гневался, дак он крадче… А теперь уж не боятся. Сказывают, на вечерках-то всё с ней крутится.
Отец-то не хотел, чтобы он ходил с ней, — да разве послушает? Ох, господи ты боже мой! — протяжно вздохнула Агафья. — Жена бы его к месту приторочила… А то ходит и ходит. С Николаем Парфёновым связался, — продолжала жаловаться Агафья на сына. — Ровня ли он ему? Того гляди, собьёт куда-нибудь…
"Куда же он может его сбить?" — хотела сказать Аннушка и во-время остановилась. "В артель! Вон куда! Батюшки! Ну конечно, Агафья думает, что Николай Парфёнов может сбить её сына в артель! Вот, значит, почему она так тревожится!" И Аннушке стало смешно. "Наделали суматохи с этой артелью, — думала она. — Да и Глашка-то и Перфил в артели… Ну, не удержит Агафья сына! Не успел отъехать Тереха — беда в доме! Ну, мой-то может быть спокоен… Меня-то никто не собьёт!"
При этой мысли она тут же вспомнила почему-то Ефима Полозкова.
Попрощавшись с Агафьей, она вышла. На улице уже стемнело. Было тихо, безветренно, огней ещё не зажигали.
Но почему-то повсюду стучали щеколды, скрипели калитки. Мимо неё торопливо проскальзывали тени.
Вначале Аннушка не обратила на это особого внимания. Её занимали свои мысли.
А не зайти ли к Полозковым? Такие хорошие соседи. А не виделись, наверно, с осени. Как поссорились тогда с Федосьей, так до сих пор и не помирились. То ли некогда было, то ли случая не было. Конечно, жена Ефима не очень-то её любит. Таит ревность. Чует, что муж-то её носит в сердце занозу… И виной старая любовь к Аннушке. При этой мысли у неё загорелись щёки, и ей непременно захотелось зайти к Полозковым.
Уж очень ей хотелось посудачить хоть с кем-нибудь о своевольстве Мишки и обсудить возможные беды, которые грозят семье Терехи…
Будет уж совсем нехорошо с её стороны, если она всё подмеченное ею у Парфёновых выложит кому-нибудь другому, а не близкой соседке.
Она направилась к избе Полозковых, и с каждым шагом какая-то тревога всё больше овладевала ею. Пробегающие куда-то люди не обращали на неё внимания. Отрывистые вопросы, встревоженные голоса. Что случилось? Что переполошило деревню?
Надо узнать у Полозковых. Ефим, он теперь всё первый знает!
Она вбежала на крыльцо и, торопливо постучав щеколдой сеней, распахнула дверь в избу.
Войдя в избу Ефима, Аннушка удивилась. Никого из взрослых не оказалось. Дочки Ефима сидели рядком на лавке и пели тонкими голосками.
— Тётя Нюра пришла, тётя Нюра! — бросилась к Аннушке меньшая девочка, Уленька, и обхватила её ручонками.
Аннушка нагнулась и поцеловала её. Старшая, Настенька, сидела смирно на лавке и светилась всем своим лицом навстречу Аннушке; дети Ефима любили ласковую соседку.
— Где мама? — спросила Аннушка старшую девочку.
— На собранье побежала, — ответила Настенька. — И мама, и тятя.
"На собранье? — ещё больше встревожилась Аннушка. — Ну, мужики, те нынче по собраньям то и дело шляются. А бабы чего туда попёрлись? Им-то там чего надо?" Аннушка сама никогда не ходила ни на какие собрания. "Это дело мужское", — думала она. Что же теперь-то случилось? И вдруг сильнейшая тревога охватила её и сжала ей сердце. "Господи! Уж не война ли? А я тут стою!" И ей вмиг представилось самое страшное: муж её, Егор, попадает на войну, а она остаётся тут с малыми ребятами. "Васька, какой он ещё работник! Ребёнок совсем…" Аннушка помнила, как провожали на германскую войну её отца, как убивалась мать. Отца убили на войне, а мать умерла от тоски и горя, не доживя веку… Аннушка приложила руку к сильно забившемуся сердцу и побежала домой. Ребятишки спокойно спали на кровати. "Как их оставить? Проснутся да ещё испугаются!" Но мысли о том страшном, что ей представилось, победили и это опасение.
— Ничего, я скоро, — шепнула Аннушка в темноту.
Она перекрестила ребятишек, закрыла избу и пошла по тёмной улице к кармановскому дому, где, как она знала, постоянно бывали теперь всякие собрания.
"Сталин колхозы отменил! В газете написано!" Пущенный кем-то, слух этот с быстротой молнии облетел всю Крутиху. Говорили, что организованная ещё год тому назад партизанами в Кочкине сельскохозяйственная коммуна уже разошлась: вступившие в неё будто бы уже забрали всяк своё имущество. Всё это, может быть, и так, но надо удостовериться во всём своими глазами! Где газета, в которой написано про отмену колхозов? Говорят, её не достанешь сейчас ни за какие деньги; в Кочкине её видели только те мужики, которые сами "сбегали", как говорят здесь, в Каменск. Вот и горе, что далеко Крутиха от тракта и от железной дороги! Говорят, в городах радио есть. За тысячу вёрст слыхать! Сидит человек где-нибудь, а всё слышно, что он скажет. Хоть и трудно в это поверить, да нынче всяких чудес навыдумывали люди. До всего дошли!
