— Эх, милая барышня! — сказал Кузьма Пряхин и загорячился. — Ваш-то папаша вступил?

— Его убили колчаковцы, — ответила девушка. — А мама вступила.

— А! — проговорил Кузьма. Больше он не нашёлся, что сказать.

— Вы небось бывший партизан? — не отступала девушка.

— Да, — сказал Кузьма.

— Ну вот, видите, — обрадовалась девушка. — У вас большинство партизан в артели. Смотрите… — девушка стала перечислять известных Кузьме людей. — А вы-то что же? — спросила она, ласково взглядывая на Кузьму.

— Эх, милая барышня! — снова сказал Кузьма. — Ты вот что объясни мне… Я буду работать, а другие — есть у нас такие! — лодырничать…

— Зачем же других-то людей видеть плохими, а себя хорошим? — усмехнулась девушка.

— Да пойми ты… — и Кузьма Пряхин стал выкладывать своей собеседнице такое, чего никогда не сказал бы, пожалуй, никому другому.

Потом он ругал себя за это, но словно какая-то брешь в нём самом была уже пробита…

Вслед за девушкой с Кузьмой — но уже после другого собрания — беседовал тот молодой красноармеец, который был, беспартийным, но политически подкованным". Затем на дом к Кузьме явился Петя Мотыльков. Паренёк совсем становился взрослым. Юношеская угловатость начала уступать в нём место мужественности, уверенности. Петя ведь не только пережил гибель отца, он ходил с комсомольцами искать кулацкий хлеб. Сейчас он, как сам говорил, "включился в коллективизацию". К Кузьме Пряхину он пришёл, как к упорному единоличнику, который ни на какую агитацию пока не поддаётся.

— Здравствуйте, дядя Кузьма! — начал Петя, вежливо поклонившись Пряхину.

— Здорово, коль не шутишь, — отозвался Пряхин. — Ну, как, Петя, мать-то? Поди, не нарадуется на тебя, какой ты стал большой!

В словах Кузьмы звучала покровительственность, юноша оставил её без внимания.

— Я, дядя Кузьма, к вам по делу, — сказал он. — Вы почему до сих пор не вступили в колхоз?

— Вон ты как, брат, сразу в лоб, — засмеялся Пряхин. — У каждого своя причина есть. Эх, Петя, золотой ты парень, жалко мне, видишь ли, труда своего…

— Дядя Кузьма, а детей своих вам не жалко? О них вы подумали?

— Вот о них-то и думаю. Им всё копил!

— А вы спросите — нужно ли им ваше богатство? Может быть, они считают, что в колхозе-то наследства побольше, — там новая жизнь!

— Это что же, я должен спрашиваться у своего Яшки да Машки? Яйца, брат, курицу не учат, — рассердился Пряхин.

Однако слова Пети глубоко затронули душу.

"Ну что ты станешь делать с этими ребятишками? — думал Пряхин. — А ведь им веселей будет в артели-то!"

— Я ещё завтра зайду к вам, дядя Кузьма, — сказал Петя, прощаясь, — а вы подумайте.

— Заходи ужо, — пробормотал Пряхин. Ему не хотелось только, чтобы разговор этот шёл при детях. И так смотрят на отца во все глаза. Словно хотят знать свою судьбу, а спросить боятся.

Петя зашёл и назавтра и снова смотрел настойчиво в лицо, с тем же выражением, что Яшка и Машка, требуя ответа. Пряхин выходил из избы своей, кружился по двору, заглядывал в стайки, где у него стояли корова и две лошади, хватался рукой за затылок, размышлял, раздумывал, наконец махал отчаянно рукой и снова шёл в избу — слушать, как его опять станут уговаривать Петя и другие молодые люди, агитаторы. Словно всё лучшее, что сумела советская власть к этому времени вырастить, пришло сейчас к трудовому крестьянину и заглянуло ему в глаза требовательно, как его собственное будущее.

Не один Кузьма Пряхин это испытывал. Огромный бородатый мужик Тереха Парфёнов избегал встречаться с молодёжью. Он ожесточённо скрёб свою бороду, едва заметив, что кто-то к нему норовит подсесть и начать всё тот же разговор. К Терехе один раз явился даже Ефим Полозков. Мужик как раз сидел дома. Ефим вошёл, снял шапку, поздоровался. Соседи поговорили о том, о сём, затем Полозков завёл беседу об артели:

— Так-то бы робить можно было хорошо, да людей вот маловато…

— Угу, — промычал Тереха угрюмо.

— Нам бы старательных мужиков побольше — мы бы раздули кадило… А которые послабже округ нас бы робили. В артели-то всем вместе можно великолепно жить…

Ефим говорил, а Тереха молчал. Тогда Полозков прямо спросил, что Парфёнов думает об артели. Тереха ответил:

— А чего ж артель? Пускай она сама по себе, а я, значит, тоже сам по себе…

— А ты подумай, Терентий Иваныч, — сказал Ефим.

— Чего уж тут, — ответил Парфёнов. — Думано.

— Жалко, брат, — сказал Ефим. — А я мечтал вместе с тобой робить..

С тем он и ушёл. Несколько дней никого не было, потом к Парфёновым пожаловал сам Ларион Веретенников, председатель артели.

— Ну, Терентий Иваныч, остановка за тобой, — сказал он весело. — Пришёл тебя сватать.

Хозяин угрюмо отмалчивался. Ларион, быстро поняв, что явился, очевидно, не во-время, перевёл разговор на пустяки. Но всё же под конец он снова предложил Терехе вступать в артель.

— Погляжу ужо, — молвил Тереха.

"Этого не скоро-то своротишь", — думал о Парфёнове Ларион.

Григорий Сапожков не давал покоя агитаторам и сельским активистам. Он сам ходил по избам. Любой повод использовал Григорий, чтобы сказать мужикам о колхозе.

Но результаты пока не радовали его. За всё время после первого собрания в артель вступило ещё только пять семей.

Григорий вновь назначал собрания. Агитировал, убеждал, доказывал, а время шло.

Вдруг стало известно, что в Крутихе организуется ещё один колхоз. Но Перфил оказался тут ни при чём.

Организатором его выступил молодой Карманов — сын Луки Ивановича, привлекавшегося к суду за убийство Мотылькова. В этот вновь организуемый колхоз записалось уже пятнадцать семей, в большинстве своём зажиточных мужиков.

Крутиха опять раскалывалась надвое.

В эти дни хмурый, молчаливый Тереха Парфёнов пришёл к Аннушке.

— Ну, где твой мужик? — спросил он.

— В Каменске, — ответила жена Егора Веретенникова.

— Чего там?

— Робит. С Никитой они. Никита-то плотничает, а мой-то уж не знаю чего… ему подсобляет, что ли.

— А где они живут? Не прописывали?

— Слыхать, на постоялом.

— Угу, — сказал Тереха.

Он посидел, помолчал. Аннушка предложила ему чаю. Тереха отказался.

После того как к нему приходил Ларион Веретенников, Тереха два дня сидел дома, никуда не выходя, с ожесточением мял свою чёрную бороду, мучительно, с напряжением думал. Главное, он только что привёл из Кочкина пару хороших томских коней. "С конями-то теперь только и жить, а тут нате — в артель! Да за них ещё и не уплачено". Между Терехой и его старым знакомцем — кочкинским зажиточным мужиком, у которого он взял коней, был сговор. Этот сговор касался Мишки и дочери кочкинского мужика. Но Тереха об этом пока не думал, а думал о том, как ему коней уберечь. Придя от Аннушки, он опять сидел. Жена с тревогой наблюдала за ним, а сын как ни в чём не бывало ходил по двору, съездил за сеном, потом поехал по дрова. "Молодой, ничего не понимает, дурак", — неизвестно почему злился на сына Тереха. Парень с дровами приехал вечером. Тереха вышел во двор посмотреть. Парень поставил воз с дровами у поленницы, распряг лошадей, отвёл их в стайку, задал им сена. Тереха наблюдал, как неторопливо, уверенно всё делал его сын, которого он в нынешнем году собирался женить.

Оставшись, видимо, довольным своими наблюдениями, Тереха зашёл в избу, сказал жене:

— Котомку мне наладь. Штаны там, рубаху положи. Да хлеба не забудь.

— Ты куда это, отец? — удивлённо спросила жена.

— В Каменск, — ответил Тереха.

Наутро он ушёл. Сын хотел его отвезти хотя бы до Кочкина, но Тереха отказался.

— Чего коней-то зря гонять, поезжай-ка вот лучше за сеном. Дорогу-то уж скоро, поди, развезёт, торопись вывозить сено…

— Ладно, тятя, вывезу, — сказал сын.

— Да не "ладно", а слушай, — строго продолжал Тереха. — Будут чего говорить, скажите тут с матерью, что меня нету дома, а без меня вы ничего не знаете. Да смотри, — сурово взглянул Тереха на сына, — коней береги! — И к жене, указывая на парня: — А ты за ним наблюдай.