Он приехал в порт, к Роберу. Тот оказался на месте. Времени для разговоров было мало, но Анри все же спросил:

— Почему ты так быстро ушел после собрания?

— Да так… Просто так…

Робер упорно смотрел в землю. Обычно как-то не замечаешь его сутулую спину и черную прядь волос, падающую на лоб, но тут Анри показалось, что даже в этом выражается дурное настроение товарища…

— Робер, говори прямо. Ты обиделся на то, что я сказал?

— А раз сам знаешь, зачем спрашиваешь? Поставь себя на мое место. Никто меня так никогда не критиковал при всех.

— А по существу то, что я сказал, неправильно было? Не следовало этого говорить?

— По существу — правильно. Но не так надо было выразить.

— А как?

— Сейчас скажу. Я после собрания виделся с Луи…

— С каким Луи?

— С секретарем федерации.

— Ну и что же?

— Ну так вот, он меня хорошо знает, мы уж столько лет вместе ведем работу… Он постарше тебя, да и то был еще мальчишкой, когда я вместе с Дюпюи и со стариком «Пибалем» основал здесь партийную организацию. После Турского конгресса. Вот видишь! Я мимоходом рассказал Луи. Он не стал особенно распространяться, не хотел осуждать тебя за глаза, но я понял, что он тебя не одобряет. Ты был чересчур резок. Да и вообще… Мы это не обсуждали у тебя за спиной, но все-таки и тебя можно покритиковать. Ты вот стал секретарем секции, а по-прежнему у тебя на первом месте — порт и твой поселок, остальными же ячейками секции ты недостаточно занимаешься…

— Что ж! Возможно, ты и прав. А кто тебе мешал сказать мне об этом один на один или на собрании? Критикуй, не стесняйся, это помогает идти вперед, исправлять ошибки. Хотя… что же делать, если именно в порту и в поселке происходит самое важное… Вот, например, сегодня…

— «Самое важное» всегда зависит от точки зрения, на которую становишься…

Правильно ли Анри понял Робера? Его слова могли означать: ты лезешь из кожи вон, защищая здание школы, потому что это касается лично тебя, а в это время забрасываешь более важные дела… Анри вспомнилась утренняя ссора с Полеттой… Да, если Робер и намекает, то совсем невпопад. Как сейчас Полетта? Хоть бы там не произошло ничего серьезного!..

— Что ты так смотришь на меня?

— Ничего. Обдумываю то, что ты сказал.

Он и на самом деле после минутной вспышки гнева обдумывал слова Робера. Разве можно так вот сразу понять, не ошибаешься ли ты даже в том, что тебе кажется совершенно бесспорным? Кроме того, Робер затронул такой вопрос, из-за которого Анри ни за что не будет спорить, никогда не станет драться. Малейшее подозрение, что он действует из личной заинтересованности, — кончено! Никаких разговоров. Он предпочитает молча выслушивать обвинения. Может быть, это и неправильно, но тут уж ничего не поделаешь. Так он устроен. Это выше его сил…

— Мне мало народу надо оповестить, и я быстро кончу, — сказал Робер. — Значит, схожу на оба парохода и в пакгауз. Наверняка и там и тут ребята остановят работу, можно не сомневаться.

— Значит, до завтра, старина…

— До завтра, Анри.

А все-таки Луи поступил нехорошо. Прибавилось еще это огорчение! И так забот достаточно, а тут еще всякие неприятности валятся на тебя… Роберу, конечно, никто не может запретить говорить, о чем он хочет и кому хочет. Но Луи, занимая такой ответственный пост, мог бы все хорошенько взвесить, прежде чем одобрять или осуждать… А что же слушать одну сторону? Ведь, в конце концов, если не считать двух-трех, возможно, и резких слов, вырвавшихся в пылу спора, как же еще иначе можно было сказать то, что необходимо было сказать на собрании? Когда сражаешься, стоя на позициях партии, обязательно кого-нибудь заденешь. Только тот этого избегает, кто готов со всем примириться, кто не бьет закоснелых, сбившихся с верного пути. Только тот гладит всех по головке, кому ни жарко, ни холодно от того, что товарищ лезет в болото… Луи хотел исправить незначительную оплошность, а получилось так, что он немножко оправдал Робера, — значит, подрезает крылья у того, кто борется за линию партии. Особенно обидно, что это сделал Луи — один из тех партийных товарищей, которых Анри ставит себе в пример… Луи, конечно, его знает… Ему известно, что с Анри нянчиться не надо, он не чувствительная барышня. Но это еще не значит, что с Анри можно совсем не считаться, лишь бы не задеть глупого самолюбия Робера. Нельзя так, по старинке, понимать заботу о человеке. Вот уже несколько месяцев Анри и сам старается щадить Робера ради его прошлых заслуг и некоторых еще сохранившихся у него достоинств. Но если оберегать только тех, кто начал сдавать… У человека, который вкладывает в дело всю душу, не меньше болит душа, чем у других, и, пожалуй, на его долю выпадает больше невзгод. Ржавчина может тронуть не только бездействующие или выбывшие из строя машины… Особенно обидно, что это сделал Луи… Ну, ладно…

Все это еще вертелось в голове Анри, когда он стоял у ворот склада; а негр-часовой уже удивленно посматривал на него; чего этот француз здесь дожидается. Анри думал о своем выступлении, и одновременно кто-то в нем, словно отругиваясь, бросал: «Нет, вы не воображайте, будто все это просто, легко. Тоже мне!..» Пока ты бегаешь как сумасшедший, голова твоя беспрерывно занята… Всегда ты как будто ведешь спор, то с одним, то с другим; собеседники высказывают свое мнение о твоих действиях, и чем больше этих действий, тем жарче разгораются прения. Один скажет так, другой этак, ты возражаешь, соглашаешься, все эти «да» и «нет» сталкиваются и порождают новые мысли, как волны на воде. Всегда, всегда ты захвачен мыслями. Вот сегодня размолвка с Полеттой, потом этот внутренний спор с Луи по поводу Робера. Партийная работа, личная жизнь. Да разве их можно отделить друг от друга!.. Ну, ладно…

С чего бы Анри ни начинал свой разговор с самим собой, он неизменно приходил к этому «ладно». И он прав — в конце концов все улаживается…

К счастью, мысли, которые Анри собирался изложить перед собравшимися, пришли сами собой, как аппетит во время еды. Во-первых, нужно сказать о работе на складе: какова эта работа, что тут подготовляют. Словом, постараться убедить людей отказаться от работы. Но не только это. Нельзя витать в облаках… Тех, кто еще не готов к сопротивлению, к отказу, нужно поставить на путь, который их к этому приведет… «Смотрите, в каких условиях вы работаете и какая у вас оплата!.. Дают грошовую надбавку за потерю времени на дорогу… А какая же это надбавка за опасное производство — шестнадцать франков в час!.. Вот во сколько они оценили вашу жизнь! И жизнь тех тысяч людей, которых собираются уничтожить, пустив в ход то, что вы здесь разгружаете!» Правильно… Таким образом, он свяжет их собственное положение с вопросом мира… «Шестнадцать франков! Вот цена вашей жизни и вместе с тем — прямое признание американцев, что в этих ящиках — смерть… И не забывайте также — хотя американцы еще хуже французских хозяев, против которых вы не раз сражались и заставляли их отступать, — не забывайте, что и американцев тоже можно победить». Это обязательно надо сказать, потому что нередко мы сталкиваемся с таким же неправильным взглядом, какой был в начале оккупации… гитлеровской оккупации… Тогда кое-кто думал, что раз мы находимся под пятой иностранной армии, то нечего и выставлять никаких требований, все равно ничего не добьешься, дело безнадежное… «Так вот, имейте в виду, что американские хозяева, как любые другие, сдадутся, если вы будете сплочены между собой и поведете борьбу до конца». После этих двух основных мыслей нужно будет еще показать, что работа на складе — не единственная, какую можно получить. «Кто так думает — ошибается! Сколько найдется дела, если будет проводиться мирная политика… Отказывайтесь от этой работы, срывайте ее! Вы отнюдь не обречете себя на безработицу. Наоборот. Вы только приблизите великие перемены, и тогда у всех будет работа на благо мира».

Вот так, пожалуй, получится неплохо…

До чего же не повезло! Когда раздался вой сирены, можно было только радоваться. Почти все рабочие собрались неподалеку от американской пивной. Пришли даже те, которые колебались и побаивались. Пришли и встали поблизости от остальных. Если бы не было никаких осложнений, наверно, они слились бы со всеми. Прибежал Марсель.