— Я пойду к морю, — крикнул Гиттон. — Если хочешь, приходи. Фонарь я захвачу.

Когда Гиттон вышел от Анри, тот снял с вешалки кожанку.

— Видишь, как получается, единственный вечер мог провести с тобой, да и то..:

— Я уже привыкла, — ответила Полетта. — Если надо, так иди.

— Хорошо, что ты все понимаешь, — сказал Анри, обнимая жену и на мгновение прижав ее к себе. — Какая же ты у меня славная…

Анри обошел несколько домов. Новость подняла на ноги весь поселок, всех отцов, всех матерей. Народ разошелся по разным направлениям; спрашивали запоздалых прохожих. Как на грех, ночь выдалась очень темная. Порывами налетал ветер, и когда он спадал, казалось, что откуда-то издалека доносятся крики… Часть людей направилась к рыбачьей пристани, другие решили обшарить сухие доки и шлюзы, базу подводных лодок и шлюзные камеры; несколько человек пошли вдоль канала… Каждый в отдельности не особенно надеялся на себя, каждый думал, что у него только один шанс из тысячи. Но другой, тот, что идет впереди или чуть дальше, тот найдет. Все вместе найдут!

Держа в руках фонарь, Гиттон бредет по берегу и как будто совсем не продвигается вперед. Разбросанные у моря камни покрыты ракушками, устрицами — здесь даже днем пройти не так-то легко. А сейчас, при свете фонаря, камни отбрасывают на землю густые, черные тени, и Гиттон то и дело оступается в ямы, полные ледяной воды. Он уже сбил себе обе лодыжки. Он готов заплакать от гневного отчаяния и холода.

Высокая дамба закрывает от него все огни в порту и в поселке: не видно даже маяка, который, равномерно вращаясь, протягивает белесоватые полосы по черному небу. Не видно и фонарей на молу в гавани. Гиттону кажется, что он замкнут в кольцо непроницаемого мрака, наполненного вздохами огромного океана: он уже не знает, с какой стороны вода, где суша. С минуты на минуту должен начаться прилив… И один только ветер, пока он не переменился, позволяет определять направление. Только он — единственная защита — увы, слабая защита! — от необозримой, медленно подступающей ледяной воды. Но вдруг Гиттон заметил, что шагает прямо к воде, хотя ему казалось, что он удаляется от нее. Он понял это только тогда, когда услышал, как, глухо прошуршав по гальке, всплеснула у его ног волна. Куда разумнее было бы определять путь по этому шуму, чем пытаться следовать за ветром. Тем более, что у него есть фонарь. Но Гиттон боялся, что его отрежет от берега приливом. Он быстро повернул обратно. А что, если сюда придет Жанна, одна, без фонаря. Хорошо, если она издали заметит его, окликнет… Предположим, мальчик даже здесь, все равно его невозможно обнаружить, если он сам не захочет отозваться. Фонарь бросает бледный круг света, выхватывающий из темноты всего несколько метров, и в нем движется странная тень человека. А что, если Поль попал в воду! Если он попал в воду, тогда уже поздно. Когда начинается прилив, ветер дует с берега, и, значит, мальчика унесло далеко. Гиттон чувствует себя совсем одиноким. Ему хочется кричать. Но он удерживает крик. Если Поль убежал, он все равно не откликнется. Однако это грозное одиночество гнетет Гиттона, он кричит — кричит, чтобы услышать свой собственный голос, не надеясь, что ему ответят:

— По-оль! Поло-о!

Ветер комкает его первый крик. Глухой гул океана без усилия покрывает второй крик, обрывает его в самом начале…

Но тотчас же Гиттон слышит вдалеке, у базы подводных лодок, ответные крики, очень слабые, потом отовсюду доносятся голоса. Его охватывает блаженная надежда, что Поля нашли, он чувствует огромное облегчение. Он бежит теперь, перепрыгивая с камня на камень, громко разговаривает сам с собой, он охвачен безотчетной радостью оттого, что уйдет сейчас прочь от враждебного ночного моря. Под ногами хрустят ракушки, он скользит, падает на колени, разбивает при этом стекло фонаря, и ветер тотчас вступает в единоборство со слабым язычком пламени. Чертыхаясь, Гиттон поднимается и спешит на крики, так и не зная, соленая вода или кровь смочила его колени и руки.

Взобравшись на дамбу, он бежит прямо по замерзшей траве, мимо бесконечных куч мусора, бежит по направлению к поселку, откуда слышатся крики сошедшихся вместе людей… И тут только он понимает, какое тяжелое, какое жестокое разочарование ждало его! Всему виной его собственный крик. Исхлестанный пронизывающим ветром, согнувшись в три погибели, Гиттон с трудом добирается до базы подводных лодок, где собрались все, кто вышел на поиски. Люди решили, что он нашел Поля и зовет на помощь. Поэтому они и отозвались. Все разочарованы, каждый думает, что в эту темень и при таком ветре ничего не сделаешь. Они собрались у базы, и пляшущие огни фонарей освещают хмурые лица; докеры удручены, продрогли, они понимают — произошло несчастье, и не знают, что сказать своему товарищу, как его утешить, подбодрить.

— Расходиться, по-моему, пока не стоит. Давайте подождем Анри, — предлагает кто-то. — Он скоро должен подойти.

— Да, да, не расходитесь пока, — кричит Жанна; она тоже прибежала сюда в безумной надежде увидеть пропавшего сына.

Когда Жанна услышала крики и увидела свет фонарей, ей представилось, что ее Поль рядом, на берегу, что его нашли, иначе даже и быть не может. Она громко зовет: — Поло! — и крик ее в темноте звучит так странно, что люди вздрагивают.

— Ну, ну, успокойся, — говорит кто-то из мужчин.

Вдруг густую тьму прорезает свет электрического фонарика, луч его скользит по земле, словно спешит обогнать бегущего человека.

— Это, должно быть, Анри!

И действительно, это Анри; он кричит еще издали:

— Что? Нашли?

— Нет, не нашли, не беги, — отвечает Гиттон.

Люди с фонарями двинулись навстречу Анри. Издали мерцающие огни кажутся большим светлым шаром, ветер рвет и сминает его.

— Что же теперь делать? — растерянно спрашивает Гиттон, когда вокруг Анри собирается весь народ. — Значит, уж поздно…

— Не надо отчаиваться, — говорит Анри. — Может, мы еще зря такую панику подняли.

— Сколько горя с детьми! — произносит в толпе женский голос.

— Ну, не они в этом виноваты, — подхватывает другая женщина.

— А кто ж, по-твоему, виноват? Я, что ли? — резко спрашивает Жанна.

Женщина, затеявшая разговор, замолчала. Не время, да и не место заводить сейчас споры. Слышно, как вдали, на повороте, затормозила машина, должно быть, идет сюда. Оглядев собравшихся, Анри говорит:

— Нельзя же сложа руки стоять. Что мы будем делать, а?

Такая уж у Анри манера — обязательно спросить, что думают другие. Этому он научился в партии.

— На вокзале разве поискать?

— А укрепления забыли? Там ведь тоже можно спрятаться на ночь…

— Бедный мальчик, — вздыхает все та же женщина, — вот, поди, страху-то наберется!..

— Хоть бы мы знали, почему он ушел, нам легче было бы его найти, — добавляет какой-то мужчина.

— А ты-то знаешь, почему? — сердито спрашивает Гиттон.

— Вот тебе на! Я-то тут при чем? Ты, должно быть, его отчитал, а может, и нашлепал, так тоже бывает.

— Я? — кричит Гиттон, подскочив к говорящему. — Чтобы я детей бил, да никогда! В жизни я ребенка пальцем не тронул!

— И плохо делаешь, — бурчит невидимый во мраке собеседник.

Кто бы это мог быть? Анри подымает свой фонарик и направляет его в лицо спорщику. Оказывается, что это десятник Альфонс, человек неплохой, в партии состоит. Как странно, что Анри не узнал его голоса; хотя при таком ветре разве разберешь…

— А ты никогда не замечал, — жестко спрашивает Анри десятника, — как на тебя ребенок смотрит, когда ты ему сухую корку даешь, потому что больше нечего дать? Не замечал?

Альфонс молчит.

— Видать, он без работы не сидит, — вмешивается все та же женщина.

— Пошла, поехала, — кричит Альфонс. — Если я работаю, так для вашей же пользы. Не будь меня…

— Хватит! — прерывает его Анри. — Нашли время ссориться.

Впрочем, спор прервался сам собой. Из лачуги Бувара, казначея ячейки, из старой, когда-то кирпичной, а теперь наполовину дощатой лачуги, стоящей на краю поселка, у самого берега, с криком выскакивает девочка.