«Они, должно быть, имеют на тебя виды». Погоди. В прошлом вроде как все благополучно, ну а впереди что будет? Вдруг он поддастся им, попадет в силок? Да нет, что он, ребенок, что ли? А все-таки… Жак сейчас об этом даже думать не хочет. Если завтра, скажем, велят грузить пароход для отправки во Вьетнам, ты, конечно, откажешься, ты останешься таким же, как и сейчас. Ясно, не пойдешь на подлость. А если… вообрази, если Дюпюи или кто-либо другой скажет тебе резкое слово, намекнет на твою «удачу», — что ты тогда сделаешь при твоем-то характере, а? Даже нынче ты дважды наскочил на Дюпюи. Почему? Да потому, что очень ты обидчив, все думаешь, не считают ли тебя товарищи мерзавцем, хозяйским прихвостнем. Ходишь, как преступник, как прокаженный, потому что посмел работать при нынешнем положении. Все время оглядываешься — а вдруг товарищи за тобой наблюдают. Глядите-ка, хорош гусь! Сегодня опять его наняли! Сейчас в трюме ты, брат, от каждой тени шарахаешься, всё наверх, на палубу смотришь — может, еще кто видит, что ты работаешь. Как будто чувствуешь себя виноватым. А при твоем-то характере… Еще удивительно, как ты до сих пор не объявил Дюпюи и прочих своими врагами, чтобы оправдать себя, и не переметнулся к сволочам. Жак вдруг вздрогнул всем телом. Нет уж, оставьте! Но ведь ты же об этом думаешь, братец!..

— Как это ты в такую погоду ухитрился так распариться? — спрашивает Дюпюи.

Ничего не отвечая, Жак размазывает по лицу пот рукавом обтрепанной куртки.

— У тебя платка, что ли, нет? — продолжает Дюпюи, вынимая из кармана громадную клетчатую тряпку.

— Спасибо, — говорит Жак и, взяв платок, одним движением быстро вытирает лицо.

Дюпюи хочется как-нибудь возобновить разговор. Но выдумка с платком не особенно удачна. Впрочем, это как-то получилось само собой. Но почему получилось — понятно. Дюпюи снова вспомнил Анри. «Надо быть чутким… Не забывай, что всем сейчас нелегко. Надо объяснять… Конечно, будь осторожен, не прими какого-нибудь негодяя за хорошего парня. Но негодяев не так уж много. Иногда можно толкнуть человека на плохое дело, если не разобраться и сразу отрезать». В этих словах — весь Анри, это вечная его песня, и подчас она даже надоедает. А все-таки знаешь, что он прав.

Минута передышки. Очевидно, с грузовиком что-то случилось. На этот раз сам Дюпюи отводит в сторону Жака. И сейчас оба чувствуют, что они действительно братья, и даже спор этот как будто их сблизил.

— Слушай, Жак, — говорит Дюпюи, — я не желаю тебя ни к чему понуждать. Ты сам подумай, что тебе делать.

— Вот она, нищета, — вслух размышляет Жак. — Краснеешь, стыдишься, что тебя назначают на работу, а все потому, что люди без работы сидят.

Дюпюи снова запинается. Ну, представьте себя на его месте: что бы вы сказали Жаку? И Дюпюи говорит первое, что ему приходит в голову:

— Вот через нищету-то они и хотят нас заполучить. Значит, держи ухо востро.

В сущности, это не то, что следовало бы сказать. Вернее, недостаточно. Дюпюи и сам это понимает. И все же его слова напомнили Жаку очень многое. Нужда для него — это Франсина, жена. Она никогда не заплачет при нем, крепится. Поженились они всего пять лет назад. Франсина совсем молоденькая. У них уже двое ребятишек — сын и дочка, оба красавчики. А теперь она ждет третьего. О своей беременности Франсина узнала в самые тяжелые дни безработицы. За неделю до этого пришлось отправить старшего мальчика в Тур, в семью виноградаря, который решил взять к себе ребенка безработного докера. А девочке уже давно не покупали молока. Приходилось — до чего только не доводит жизнь! — класть ей в рожок размятый в воде вареный картофель. В тот вечер они оба не сказали ни слова, а все же между ними шел разговор о самом страшном. Жак не посмел дать ей совет. Но он прекрасно знал, о чем думала Франсина теперь, когда в ней зародилась новая жизнь; она понимала, что это пока еще только комочек жизни и так легко превратить его в ничто, но она сознавала свою ответственность, и у нее разрывалось сердце. И сейчас Жака пронзает жгучая боль при этом воспоминании. Они молча сидели с женой, а девочка играла на полу у их ног. Она ласкала, целовала свою самодельную куколку, свернутую из тряпок; Жак боялся, что это привлечет внимание Франсины, но не решался взять куклу из рук дочери. Вечер выдался на редкость тихий, только с моря доносился иногда жалобный мерный лязг якорной цепи бакена. Франсина вдруг потеряла власть над собой и начала потихоньку плакать; крупные слезы падали на вязанье, на руки, которые быстро-быстро перебирали спицы, словно действовали сами по себе и знали только одно: нужно вязать этот крохотный чепчик, который был почти готов, и если распялить его двумя пальцами, видно, для кого он предназначается. Жак тогда крепко обнял жену, и она, не удерживая больше слез, зарыдала, прижавшись к нему. Мало помалу она затихла.

И Дюпюи мыслями тоже был не здесь. От всей этой жизни становишься не в меру задумчивым, сосредоточенным. Жак не отрывал теперь глаз от стального стояка, поддерживавшего галерею, — на нем была выбоина с острыми краями. Должно быть, во время войны судно попало под обстрел или в бомбежку. Если неосторожно пройдешь мимо, заденешь, можно покалечиться об эту страшную закорюку с острыми, как кинжал, краями. Поскользнется человек на куче ячменя — и рассечет ему плечо или голову…

Самое страшное, что нищета не щадит ничего. Голод и холод — это еще не все… Она, подлая, прокрадывается всюду, уродует и тебя самого и твоих близких, вползает в самые чистые, в самые сокровенные глубины человеческой души, касается самого лучшего, самого дорогого тебе. Пачкает все. Его Франсина иногда колеблется и слушает не Полетту, жену Анри Леруа, а эту Люс, жену Декуана, которую Жак, откровенно говоря, терпеть не может.

Ну и привязалась же к нему эта мысль… Жак не сводит глаз со стального стояка. Изувечить себя — только одно и остается…

— Дюпюи! А что, если получить страховые?

С теперешним двухнедельным заработком можно будет прожить некоторое время. Ведь страховые выплачивают из расчета последнего полумесячного заработка. И тогда уж никто из товарищей не взглянет на него косо… А может быть, даже догадаются. Нечестно? А доводить людей до нищеты — это честно?

Дюпюи не по душе подобные истории. Жак быстро оглядывается — здесь никто не может их видеть; вытаскивает из кармана складной нож, открывает его.

— Послушай, Дюпюи, окажи услугу!

Он намечает повыше локтя знак, похожий на римскую цифру V. Можно разрезать так, чтобы вышло похоже, и Жак показывает глазами на стальную закорюку.

Дюпюи через плечо глядит на Жака, и ему хочется отвернуться. Не из-за раны, конечно, не из-за крови. В порту всего навидались. Дня не проходит без несчастных случаев. Как часто, пожимая руку товарищу, чувствуешь непривычную пустоту на месте оторванного пальца. Но это другое дело. А что, если Жак провокатор? Глупость сделать недолго. Тебе покажется, что нужно помочь, а обвинять будут партию.

Дюпюи отрицательно качает головой и отходит. Но вдруг, словно предчувствуя беду, оглядывается.

— Жак!

Он успел заметить только, что Жак изо всей силы навалился на острый край выбоины, словно выламывал дверь. Рукав разодрался, брызнула кровь.

— Ох, чорт, больно! — глухо простонал Жак, зажимая рукой рану.

Докеры услышали крик Дюпюи, сбежались узнать, что случилось. Потом позвали десятника.

— Я видел, как он свалился и налетел на стояк, — говорит Дюпюи. — С кучи соскользнул. Надо быть поосторожней, ребята, ведь эта штука вся ржавая.

Но, взяв под руку побледневшего как полотно Жака, он тихо шепчет ему:

— Малодушие тебе не к лицу.

Жак не совсем понял его слова. Впрочем, и Дюпюи затруднился бы объяснить, что он собственно имел в виду.

Решиться на такое дело, только чтобы не наняли работать! А ведь Жак не лентяй. Уж кто-кто, а Жак всей душой любит свою работу.

Товарищи сняли с него куртку. Разорванная рубашка прилипла к ране.

— Как бы ему на холоде хуже не стало.