Кто докажет, что он взял взятку? Да и вообще пусть она провалится — служба в этакой дыре.

Власек встал и с безразличным видом поглядел на Шугая.

— У тебя все руки опухли. Погоди, я тебя развяжу, потри себе суставы.

Он снял с Николы веревки и вышел. Никола отвязал себя от машины, потянулся, так что потемнело в глазах, и выскочил через окно в сад. Жандарм вскоре вернулся, уже точно зная, сколько денег в пачке. Окинув взглядом комнату с раскрытым окном, Власек поглядел на письменный стол, там лежал листок с крамольными изречениями Шугая. Чиркнув спичку, он сжег листок и размял пальцами пепел. Потом сел и стал дожидаться бури — возвращения вахмистра. Будет несладко! Плевать! Ему нужны эти деньги. Мол, вышел по нужде, в доме никого, Шугай и удрал. Будет расследование? Выгонят со службы? Плевать!

Бегство Шугая осталось служебной тайной, и ни о чем не ведавший Абрам Бер, часа через два после тревоги в караулке, отправился к Петру Шугаю сообщить ему, что на лужках у Колочавки в этом году будет косить уже не Шугай, а он, Абрам Бер. Предприятие это было небезопасное, и Абрам Бер хорошенько помолился перед уходом и по дороге еще несколько раз обращался к богу. С бьющимся сердцем подошел он к избе старого Шугая. Дети сказали ему, что отца нет дома, он наверху, на пастбищах. Это было недалеко, и Абрам Бер направился туда. В лесу, за поворотом реки, на перекрестке двух тропинок, где вместо мостков через Колочавку переброшен еловый ствол, Абрам Бер изведал ощущения лотовой жены, когда она, оглянувшись, увидела Содом и Гоморру, пораженные огнем небесным: на стыке тропинок стоял Никола Шугай с ружьем на плече.

— Боже! — прошептал Абрам Бер, превращаясь в «соляной столб» и явственно ощущая, как кровь стынет у него в жилах.

Шугай взглянул на него исподлобья и вдруг поспешил навстречу.

Абрам Бер затрясся.

— Скажите жандармам, что теперь уж не видать им меня. Живым не возьмут! — крикнул Никола, резко повернулся и зашагал к лесу. Его движения были, как всегда, легкими, походка быстрой.

Абрам Бер еще с минуту оставался «соляным столбом». Он уже не пошел на пастбище к Петру Шугаю. Спас его-таки великий господь! Абрам Бер пустился в обратный путь. Долго он еще чувствовал слабость в коленях и шел нетвердой походкой. Домой Абрам Бер добрался уже в сумерках. Вошел мрачный. В лавке горела лампа с большим абажуром, спускавшимся с потолка. Она заливала желтым светом середину помещения, углы оставались в полумраке. Собралась здесь также еврейская молодежь: парни и две девушки. Они сидели на ящиках, опершись о бочки и прилавок, и развлекались, вмешиваясь во все разговоры. Жена Абрама Бера обхаживала покупателей, а семнадцатилетняя Аннель, последняя — слава богу! — незамужняя дочь, стояла против какого-то мужика в широком поясе и, поддерживаемая хором подруг, упорно доказывала ему, что никак нельзя уступить товар — косу, которую крестьянин все время испытывал пальцем «на звук», — на полкроны дешевле.

Абрам Бер молча прошел через лавку. Он был недоволен этим сборищем, но ничего не сказал и только сердито взглянул на какого-то обнаглевшего юнца, усевшегося на прилавке. Тот соскочил как ошпаренный.

Абрам Бер ушел в свою комнатку. На небе сияли три звезды, было время читать вечернюю молитву. Поправив шапочку на голове, Абрам Бер оборотился лицом в угол и начал молиться.

— Слава господу нашему, царю вселенной. По слову его наступают свет и тьма, в неизреченной мудрости он открывает небесные врата, чередует годы и времена и, по воле своей, расставляет звезды на небосводе.

Сегодня Абрам Бер с особым упованием произносил слова молитвы, ибо яснее, чем когда-либо чувствовал близость бога. Он знал, что Иегова заботится о нем. Слава всевышнему, который бережет свой народ! Хвала царю царей, тому, кто извечно мыслит о благе иудеев, вседержителю, который знает, что на поколениях Израиля покоится его звездный трон и что молитва каждого верующего умножает его силу и славу. Сколь мудр господь, ибо он своевременно отослал Петра Шугая на выгон и, сведя по тропинке Николу Шугая с рабом своим Абрамом Бером, спас последнему жизнь!

Абрам Бер стоит лицом в пустой угол, у дивана. Ничто ему не мешает и не отвлекает, мысль его сосредоточена на молитве. Бер покачивается взад и вперед, сгибается, бормочет, напевает и прищелкивает пальцами.

Весь вечер нельзя было упомянуть о встрече в лесу. Это значило бы выдать секрет всей деревне. Даже за ужином в доме толпились эти развязные юнцы («Ох, хорошо ли смотрит мать за Аннелей?») и вечно голодные дочки кузнеца, которые к Аннеле ходят в надежде на поживу из кухни. Только ночью в постели сказал Абрам Бер жене: «От великой опасности спас меня сегодня господь бог». — «Да святится имя его!» — набожно откликнулась пани Эстер.

Выслушав с расширенными глазами рассказ мужа, она подняла над одеялом пухлые руки и, закатив глаза, повторила еще раз: «Слава богу!»

Перед сном Абрам Бер прочитал еще одну молитву.

— Во имя Иеговы — бога Израиля. По правую мою руку — Михаэль, по левую — Габриэль, передо мною — Ориэль, а за мною — Рафаэль, а над головой моей — благость господа бога.

Потом, вспомнив еще что-то, ткнул пальцем засыпающую жену.

— Дочери не говори ни слова. Испугается. О том, что Шугай удрал, и так все скоро узнают. А то как бы чего не вышло.

Или вышел из-под земли мушкет славного разбойника Олексы Довбуша? Тот мушкет, что перед смертью зарыл он глубоко в горах. Каждый год поднимается кверху старинное оружие, подвигается на малую долю вершка, и когда засияет в утренних лучах весь мушкет, как весной на полянке подснежник, объявится на свете новый Олекса Довбуш, славный разбойник, который у богатых брал и бедным давал, сражался только с барами и никогда никого не убивал, кроме как обороняясь или из справедливой мести.

Да! Вырос из земли довбушев мушкет. В лесах бушует Никола Шугай. От Каймонки и Попади до самой равнины Тиссы, от Гропы и Климова до Стоя кружит Никола Шугай быстрым, длинным, оленьим шагом. Кормят его в шалашах и горных хижинах. За миску кукурузной каши платит по-царски Никола Шугай, а потом ложится спать в стогу, или под деревом и смеется по утрам, стряхивая с себя росу. Наверху, на Греговище, там, где стоит на шоссе деревянный крест из двух бревен, грабит Никола почту, что идет из Волового. Не прячет больше своего лица Никола Шугай. Без оружия, в горных ботинках с обмотками, в потертой солдатской форме выходит он на дорогу и поднимает руку.

— Стой, я Никола Шугай!

За ним четверо молодцов, лица завязаны платками. Двое наводят винтовки на подводу, и если кто-нибудь из путешественников отважится выглянуть, дула обеих винтовок нацелятся ему между глаз. Все выходи и руки вверх! Каждый отдавай все, что есть, только бедняков знаем и не тронем.

В узком ущелье Тереблы грабит Никола возы, что едут на ярмарку в Хуст. Вот тащится переполненная людьми подвода. Владелец шагает около с кнутом в руке. Спросите-ка его: «Эй, хозяин, а сколько человек ты берешь на подводу?» Не поняв иронии, возница приветливо ответит:

— А сколько влезет на воз. Лезьте и вы, коли можете.

Подвода напоминает гроздь роящихся пчел, колеса скрипят, кони бредут еле-еле.

На мостике через речку стоит пустая телега без коней. Перед ней четыре или пять парней в масках, двое с ружьями. Среди них безоружный человек с открытым лицом. Он предостерегающе прикладывает палец к губам и широкими решительными шагами направляется к подводе. Все это вселяет страх. Подвода останавливается. Никола Шугай делает знак рукой — все с воза. Он не произносит ни слова, но в этом повелительном жесте — тайна, судьба…

Все беспрекословно подчиняются. Безмолвно и медленно Шугай поднимает руки, и люди, точно зачарованные, повторяют его движение. Потом он кивает первому из стоящих, и тот покорно подходит. Теперь все идет быстро. Звучная оплеуха. Никола ощупывает карманы пленника. Марш в канаву! Лечь ничком! Второй человек. Удар, осмотр карманов — и в канаву! Третий! Лавочники, кулаки, американские эмигранты, после войны возвращающиеся с долларами, — их Никола обирает с особенным удовольствием. Через минуту в канаве лежит длинная вереница неподвижных людей. Возница с кнутом стоит на шоссе и ошалело таращит глаза.