Вахмистр решил несколько дней понаблюдать за Шугаем, может быть удастся накрыть всю шайку.

— Ладно, — сказал он, — никому об этом ни слова. А ты, — гаркнул он на Дейви Менцеля, — если будешь болтать, посажу тебя под замок.

Дейви не понимал, почему так кричит вахмистр.

В ближайшие два дня вахмистр не заметил ничего подозрительного. А на третий день Шугая опять арестовали.

Взяли его наверху, на лужках, где он вместе с Эржикой ночевал на сенокосе. Никола и Эржика спали на сене под крышей оборога. Голова Эржики лежала на плече Николы, а он уткнулся лицом в ее волосы. Жандармы разбудили их. Солнце уже всходило над горами. К полудню Николу, связанного и злого, втащили в караулку. Недолгое ожидание. Затем явился вахмистр.

— Кто был с тобой на Долгих Грунах? — спросил он.

— Есть было нечего… Все голодают… Кукурузы ни зернышка… Сыру нет… Капусты тоже. Не подыхать же с голоду, — бормотал Никола.

— Об этом я тебя не спрашиваю. Кто были эти четверо с тобой?

Шугай удивленно взглянул на жандармов.

— Со мною был только один. А кто — не скажу.

— Ага. — резюмировал вахмистр. — Вот ты каков, деревенский рыцарь. Ну-ка, наденьте ему опять «браслетки».

Когда Шугая связали, вахмистр размахнулся и ударил его по лицу.

— Так кто были те четверо, а? — рявкнул он.

Никола втянул голову в плечи и хотел боднуть вахмистра, но один из жандармов схватил его сзади. Посыпались удары.

— Кто были те четверо?

Никола скрипел зубами, лягался, отбивался локтями. Три раза его бросали на пол, три раза он поднимался опять. Несколько ударов бичом, наконец утихомирили его. Николе связали ноги и привязали его к стоявшей тут же швейной машине вахмистровой супруги. Хорошо зная Николу Шугая, жандармы не решились запереть его в холодную при караулке: строение было расшатано осенними бурями, румыны не позаботились о починке.

Известие полетело по шести сотням дворов, теснящихся на двенадцати квадратных километрах гор и склонов по берегам Колочавки.

Шугай? Никола Шугай? Не удалось, значит, Эржике драчовой обуздать его, привязать к своей юбке? Николу поймали! Ах, чорт подери! Удерет Никола от чехов, как удрал от венгров и румын. Удерет в горы и будет бить своих врагов.

Абрама Бера совершенно ошеломило известие. Как, что, где, когда? Да славится имя твое, господи! Наконец-то! Завтра или послезавтра можно пойти к Петру Шугаю и сказать ему, что лужки больше не его, а Абрама Бера.

Что это был за голос в ночи? Чей это был голос?

……………………………………………………………………..

У жандармов все не было времени отвести Николу в Воловое, и он уже вторую ночь сидел на полу, привязанный к швейной машине. Боль от ударов бичом прошла, прошли и нестерпимые судороги в ноге. Утихла первая дикая ярость. Все тело тупо ныло и казалось чужим.

На трехногом столике светила керосиновая лампочка, в окно глядели звезды…

На походных койках храпят трое жандармов. Никола оставил попытки освободить руки или дотянуться зубами до узлов, — занятие, на которое возлагал большие надежды и которому посвятил всю предыдущую ночь. Все было напрасно, — только еще больше разболелось тело. Взгляд его блуждает по ружьям, развешанным на стене. Вид затворов, поблескивающих в свете лампочки, действует усыпляюще. «Удастся мне удрать?» — эта мысль целиком захватила Николу. «Удеру!» — отвечает он сам себе в сотый раз, и усталое сердце бьется спокойнее.

Опершись головой о железную станину швейной машины, Никола засыпает свинцовым сном. Каждое ничтожное движение причиняет ему боль во всем теле — и все же нет сил проснуться. От реки доносится тихая музыка ночи: тупые удары мельничного жернова. Никола сквозь сон слышит этот звук, как из призрачной, недостижимой дали. Он спит, ясно чувствует, что спит. И вдруг в тишине раздается голос:

— Будешь невредим!

Звонкий, удивительно ясный и отчетливый голос, точно выкованный из металла.

Никола вскочил. Веревки впились ему в тело. Невыносимая боль. Упал на пол. Что это было?

На койках храпят жандармы, никто даже не пошевелился. И снова, точно из безмерной дали, оттуда, где стучит мельничный жернов, раздается:

— Будешь невредим!

Никола таращит глаза на лампочку.

Что это за голос говорил с ним? Что за чудесный голос?

Ему кажется, что деревянный мельничный жернов вдруг очутился здесь, в караулке, толчет рядом с ним шерстяную ткань.

Никола не спал до утра.

Что это был за голос?

На дворе рассвело, в комнате затрещал будильник, жандармы встали, убрались, позавтракали, делая вид, что не замечают пленника. Потом Николу развязали, не надолго вывели на двор и связали опять. Жандармы разошлись один за другим. Сторожить Николу остался младший жандарм Власек.

Скоро полдень. Власек сидит у стола, спиной к Николе, курит и что-то пишет в толстой книге. Глаза Николы перебегают от дверного ключа к оконным задвижкам, скользят по ним. Задвижки отливают бронзовым блеском.

Снова работает мысль Николы. Он весь полон ощущений ночного голоса.

Он будет невредим, наверняка будет невредим. Ведь он выбирался и из худших положений. За него зеленая веточка. С ней ни одна пуля не тронет — ни из ружья, ни из пушки, ни из пулемета. Но как удрать? Силой? Пока что это невозможно. Мольбами? Вот еще дурость! Друзья помогут? Это возможно только по пути в город. Неужели ждать Волового или Хуста? Там его положение будет во сто раз труднее. Нет! Надо сделать еще одну попытку.

Младший жандарм Власек, который сейчас как раз с ним, подходит для этой цели. Почему — Никола сам не знает. Но вчера, глядя на Власека, он вдруг решил, что это так. Может быть, взгляд Власека или его манера смеяться произвели такое впечатление. Никола сам не задумывался над этим.

— Я не нищий, — вдруг произносит Шугай. — У меня скотина есть. Если продать, можно выручить тысяч шестьдесят.

Младший жандарм не счел нужным даже повернуть голову.

— Чехи у нас недолго пробудут, — после паузы продолжает Никола.

Жандарм курит папиросу и знай пишет в книге. Слышно, как в тишине скрипит его перо. У жандарма широкая спина, на ней гладко натянуто зеленое сукно мундира.

— Были у нас немцы — убрались восвояси. Были румыны — нету и их. И венгры ушли…

Власек, не оборачиваясь, выдирает из тетради лист бумаги — какой резкий звук! — и заносит на него слова Шугая.

— …Через несколько недель уйдут и ваши, и никто не спросит, что сталось с Николой Шугаем.

Тишина. Слышно, как кровь стучит в артериях. Дымится папироса Власека.

Так приблизился роковой час жизни Николы. Но сам Никола не знал этого, он ждал только минуты, которая решит — быть ему привязанным к швейной машине или выбраться на солнце, на волю. В полдень Эржика принесла еду. Жандарм повернулся к ним, положив ружье со штыком на колено. Шугай, как и накануне, отказался от кукурузной каши, взял связанными руками крынку с молоком и пил. Между глотками он тихо говорил, в упор глядя на Эржику:

— Продай обеих коров… своих… Абраму Беру продай… Отец пусть продаст лошадь… Гершу Вольфу… Быстро! Сейчас же!.. Одолжи сколько можешь и неси сюда… Отдай жандарму. Быстро, слышишь?

Эржика ушла, и жандарм опять уткнулся в книгу.

«Слышал он или не слышал? — думает Никола. Сердце его часто бьется. — Успеет Эржика обернуться, пока Власек здесь один?»

Эржика успела. Принесла тридцать тысяч и положила их возле жандарма на стол. Власек был слишком занят, чтобы взглянуть на пачку кредиток или на Эржику.

Эта тишина была просто невыносима. Июльское солнце бросает в окна широкие снопы света. Жандарм лениво закурил новую папиросу. Ее дым плывет в воздухе прямыми струйками. «Сколько тут может быть? — размышляет Власек, косясь на деньги. — Двадцать пять? Тридцать? На вид не очень-то много. За эти деньги сейчас можно купить корову. Нет, скажем, две коровы». Власек наклоняется, точно ищет что-то в нижнем ящике, и, навалившись на деньги, сует их в карман.