Кымытэгин оказался человеком очень осведомленным в делах окружного комитета партии.

Подъехали к гаражу. Праву вышел из машины.

– Может быть, составите компанию? – Кымытэгин выразительно показал на две бутылки спирта, лежавшие рядом с ним на сиденье.

Праву вспомнил слова, сказанные Тымнетом: смотри не напейся. Он взглянул на Кымытэгина, колеблясь.

Внутренний голос подсказывал отказаться от выпивки, но тут же примешивался другой и очень убедительно внушал, что в его положении нет ничего лучше, как хорошенько выпить. В самом деле, испокон веков ведется прибегать в таких случаях к спасительному вину – для забвения, видимо. Праву не первый и не последний… Что же делать? Идти к Тымнету, который все знает и будет утешать, не понимая глубины его обиды и разочарования? Или пойти в кино?.. Нет, лучше уж к Кымытэгину.

Жилище шофера оказалось в одном из новых домов, выстроившихся рядком в верхнем Анадыре. Одну из комнат в двухкомнатной квартире занимал Кымытэгин.

Хозяин скинул спецовку, тщательно умылся и принялся готовить закуску. Достал откуда-то две огромные замороженные нельмы и положил на стол.

– Мы не будем их строгать, – сказал он, принеся из кухни топор. – Мы их побьем. Так вкуснее.

Он разложил на газете рыбины и сильными ударами обуха топора расколотил их. Потом поставил несколько банок с консервами и гордо сказал:

– Китайское мясо. Курица и утки. Но сварены так, что не разберешь, где утка, а где курица. Правда, живую курицу я видел в бухте Провидения, но ел ее только в консервированном виде… Садитесь на диван. Это хороший диван. Раньше он стоял в приемной председателя окрисполкома.

Стол, на котором разложил еду Кымытэгин, тоже, должно быть, когда-то стоял в учреждении: из боковых планок еще торчали лохмотья сукна.

Кымытэгин разлил спирт по стаканам и спросил:

– Вы пьете какой: чистый или разведенный?

– Разведенный, – уверенно сказал Праву.

Чокнулись стаканами.

– За что пьем? – спросил Праву.

– Первый тост за Чукотку, – предложил Кымытэгин. – Так всегда начинает заведующий окружным плановым отделом Нацваладзе.

– Хорошо, – согласился Праву и выпил. Спирт обжег внутренности, и Праву поперхнулся.

– Скорей! Скорей! – Кымытэгин протянул ему большой кусок мерзлой рыбы, обсыпанный солью.

Прошла горечь во рту, а в желудке зажегся маленький костер, который погнал тепло по всем жилам.

Праву обвел потеплевшими глазами комнату и спросил:

– Что ж ты не женишься? У тебя хорошая специальность, комната есть.

– Разве тут женишься? – презрительно протянул Кымытэгин, наливая по второй. – Здесь все девушки ждут каких-то необыкновенных женихов. Я разочаровался. Вот перееду в колхоз – там другое дело. А здесь какая-нибудь фифа, завитая как каракуль, все фыркает, пфукает, будто родилась не в яранге, а во дворце, в худшем случае в доме командира полка. Я спрашиваю одну: «Кто тебе возит лед?» А она: «Чукчи привозят». Хохотал я. Спрашиваю: «А кто ты сама такая? Неужели не чукчанка?» Так она рассердилась. Вот вы не знаете: есть такие, которые стыдятся родного чукотского языка, выдают себя за чуванцев и черт знает еще за кого! – Кымытэгин разгорячился: – А меня нипочем не оторвать от Чукотки… Все дело в том, что цивилизация портит людей! – Он пытливо посмотрел на Праву. – Это точно! – продолжал он. – Я читал. В книге Амундсена об эскимосах. Он там говорит, что не пожелал бы никогда эскимосскому народу встречаться с цивилизацией.

– Ну, ты тут не разобрался как следует, – возразил Праву. – Амундсен имел в виду капиталистическую цивилизацию.

– Может быть, я не прав, – кивнул отяжелевшей головой Кымытэгин. – Но обидно, когда мне говорят: какой же ты чукча, раз живешь в хорошем доме, водишь машину и правильно говоришь по-русски?

– Кто же так говорит?

– Есть такие, – уклончиво ответил Кымытэгин и снова наполнил стаканы.

Дальнейшее Праву помнил плохо. Сквозь провалы в памяти перед ним маячило лицо Кымытэгина, вспотевшее и красное. Потом Праву очутился на диване, который когда-то стоял в приемной окрисполкома.

Пробуждение было мучительным. Когда Праву открыл глаза, он увидел над собой покачивающийся потолок. В ужасе зажмурился, но покачивание продолжалось. Вчерашнее представлялось мрачным и позорным. Праву краем глаза взглянул на стол и быстро отвернулся: растаявшие куски сырой рыбы, окурки, натыканные в консервные банки, бутылки внушали отвращение.

Праву невольно застонал. Тотчас откликнулся Кымытэгин:

– Проснулись?

– Ох, голова болит.

– Сейчас поправим! – Кымытэгин легко вскочил с пола, где спал, подстелив старую шинель.

Через несколько минут он принес кипящий чайник.

Праву уже сидел на диване.

– Где можно умыться? – спросил он.

– На кухне.

– Там есть кто-нибудь?

– Нет, – ответил Кымытэгин, доставая чистое полотенце.

Праву умылся и причесался. Он боялся взглянуть в зеркало, которое висело над умывальником.

Когда он вернулся в комнату, на столе было прибрано, а по стаканам разлит оставшийся спирт.

– Осталось спирта опохмелиться, – радостно сообщил Кымытэгин. – Это у меня редко бывает.

Праву взглянул на стакан, и тошнота подступила к горлу.

– Я не могу, – выдавил он.

– От этого лучше станет, – заверил Кымытэгин. – Сразу все пройдет.

От подступивших к горлу спазм Праву не мог произнести ни слова и только отгораживался рукой от стакана.

– Ну, как хотите, – вздохнул Кымытэгин. – А я выпью.

Пока он пил, Праву стоял отвернувшись.

После стакана горячего чая ему стало легче.

– Здорово мы вчера выпили.

– Пустяки, – заметил Кымытэгин. – Даже оставили.

Праву неловко было смотреть в глаза собутыльнику, но он все же осторожно спросил:

– Я, наверно, вел себя плохо?

– Пустяки, – повторил Кымытэгин. – Как всякий пьяный. Правда, несколько раз вспоминали одну девушку, но с кем этого не бывает! Я мог бы припомнить десяток, но не хочу. А Машу я знаю. Тоже мне – леди Гамильтон! Не стоит о ней жалеть.

– Что ж я говорил? – допытывался Праву.

– Ну что может пьяный говорить, то и говорили, – невозмутимо ответил Кымытэгин. – Честно говоря, я тоже плохо помню.

Он посмотрел на часы.

– Мне пора на работу. Может быть, вы останетесь? Отдохнете? А ключ занесете в канцелярию.

– Нет, пойду, – сказал Праву.

Коравье едва не плясал от радости, когда его выписывали из больницы. Надевая собственную одежду, он любовно, как обнову, разглаживал ее.

– Вот теперь я снова стал оленеводом! – сказал он, облачившись в кухлянку, торбаза и бережно натянув на голову малахай с голубой бисеринкой, пришитой к макушке.

Еще по дороге в аэропорт Коравье заговорил о своих планах:

– Уговорю все стойбище вступить в колхоз. Будем много работать, хорошо пасти стадо. Наши олени будут самыми жирными! Их будет много!.. Тогда мы перегоним колхоз «Пионер». Со мной лечился один пастух из этого колхоза. Все хвастал, что они первейшие оленеводы Чукотки и стадо у них самое большое…

Праву слушал Коравье вполуха, а в мыслях возвращался к вечеру, когда впервые в жизни напился. Прошла уже неделя, а казалось, будто все произошло только вчера. Он ругал себя за то, что прибег к спирту в трудную минуту. К тому же, как оказалось, выпивка нисколько не уменьшила обиду, а к горьким мыслям прибавила еще и стыд.

Уже сидя в самолете, Праву поймал себя на том, что мысли его блуждают далеко от того, что происходит вокруг, от того, что говорит Коравье. И тогда Праву охватил испуг, вроде того, какой он однажды испытал в Ленинграде. Был вечер в Доме учителя, что на Мойке. В большом зале шел концерт, а опоздавший Праву пробирался по каким-то пустым, большим комнатам. В одной из них он увидел молодого человека, который двигался ему навстречу между колоннами. Праву едва не налетел на него. Оказалось, что это его собственное отражение в огромном зеркале, занимающем весь простенок. Праву долго стоял перед самим собой. Ему начало казаться, что это не он, а кто-то другой, малознакомый, стоит за зеркалом и с не меньшим любопытством разглядывает своего двойника – живого, настоящего Праву… С той поры Праву испытывал точно такое же чувство раздвоения всякий раз, когда старался посмотреть на себя и свои поступки со стороны…