Клаус Манн употреблял порой марксистские термины, ему импонировала программа социалистически организованного хозяйства, но было бы ошибкой делать из этого вывод о том, что своей идейной позицией он приближался к марксистской. Он был далек от марксистского мировоззрения, упрекал коммунистическую пропаганду за недостаток духовности и свободы индивидуума. Основа его концепции была политически расплывчатая, лево буржуазная. Он симпатизировал марксизму, но с идеями Октябрьской революции стремился соединить свободолюбивые традиции европейских революций. Идеал человека видел в тех, кто читает Маркса и Стефана Георге. Притягательность нового действовала на него лишь ограниченно, он переживал это в рефлексиях, размышлениях, раздумьях. В 1928 году был основан Союз пролетарски-революционных писателей Германии, которым руководил Иоганнес Бехер. Клаус Манн не приобщился к этому союзу, как это сделали многие выдающиеся прозаики, поэты и драматурги.
Клаус Манн был участником Первого съезда советских писателей, своими глазами увидел советскую действительность, почувствовал живую связь между писателями и читателями, с удовлетворением отметил, что литература в нашей стране не украшение, а «действующая часть общественной жизни». Критически отнесся он к атмосфере культа личности Сталина, а позже назвал непростительной слепоту сталинского окружения, поверившего Гитлеру и заключившего с ним пакт о ненападении.
За свою относительно недолгую жизнь Клаус Манн написал семь романов, две пьесы, несколько томов рассказов и эссе, путевых очерков и статей. Венцом его творчества стала книга «На повороте» — живописная мозаика, органично соединившая в себе воспоминания, дневники и письма. Это путешествие по собственной жизни, зародившееся в глубине души размышление о ее смысле. Когда-то мемуары служили лишь вспомогательным документом, источником биографических сведений, теперь они стали самостоятельным жанром словесного искусства, обрели широкую читательскую аудиторию. Биография личности — микрокосм истории. Книга Клауса Манна — это не только автобиография, это история семьи Томаса Манна, целая портретная галерея выдающихся европейских и американских писателей, мастеров искусства, политических деятелей. Но прежде всего, разумеется, жизнеописание, отчет о жизни самого Клауса Манна. И он соблюдает главное правило мемуариста — откровенность по отношению к самому себе, пусть даже и невыигрышными для себя признаниями.
Автор умеет показать человека своей эпохи, выхватить его из массы, раскрыть характер, выделить индивидуальные черты, найти точные штрихи, чтобы закрепить образ героя в памяти читателя. Все лица в движении, пластичны, осязаемы. Стиль отличается живостью, смелостью, утонченной порывистостью, ритмической красотой. И если очарование стиля писателя в переводе порой как бы затуманивается — об этом приходится только сожалеть. В его книге беспристрастность летописца соединяется с пристрастностью художника. Сравнивая романы с мемуарами, Белинский отмечал, что степень достоинства произведения зависит от степени таланта писателя и «мемуары, если они мастерски написаны, составляют как бы последнюю грань в области романа, замыкая ее собою».
Жизнеописание Клауса Манна «На повороте» — замечательная книга, она стоит в ряду с такими произведениями мемуарной литературы, написанными на немецком языке, как «Обзор века» Генриха Манна и «Вчерашний мир» Стефана Цвейга.
Все произведения Клауса Манна пронизаны током его времени. Он рассказывал о своей эпохе и о себе. Все его творчество воспринимается как отчет о его жизни. Он писал о страданиях и борьбе, он писал о проблемах Германии и Европы сегодняшнего дня во имя завтрашнего дня Германии и Европы. И сквозь все его творчество, даже в вещах довольно оптимистических, непременно прорывается какое-то темное, подспудное течение, трагический мотив, вырисовывается феномен смерти в форме самоубийства.
Болезненная чувствительность, душевная предрасположенность к гибельному восторгу, «симпатия» к смерти у него зародилась рано. Уже взрослым он напишет: «Крылья смерти, коснувшиеся многих моих незнакомых старших братьев, бросили тень и на мой детский лоб». Этому способствовала прямо-таки эпидемия самоубийств среди его родственников и друзей. Покончили с собой две сестры Томаса Манна — Карла и Юлия, дядя Эрик по линии матери, потом друзья — Рикки, Герт Франк, Вольфганг Хеллерт, Рене Кревель. В эмиграции волна самоубийств унесла близких ему писателей: К. Тухольского, Эрнста Толлера, Стефана Цвейга и других. Он писал некрологи и при каждом расставании отдавал частицу самого себя, а его готовность умереть возрастала еще на один градус. Через все его произведения проходит сквозной мотив смерти: то ее страшный лик расплывается в одном очертании с обликом любви, то она воспринимается как избавление, то как тихий страх, колыбель и гроб становятся чуть ли не одинаковыми. Клаус Манн рассматривает смерть как элемент мистерии, как таинство бытия. Он и сам с ранней поры был болен смертью. И всю жизнь должен был противиться ее манящему зову.
Эрика Манн в одном из писем свидетельствует, что уже в 1934 году, то есть когда ему было двадцать восемь лет, он взвешивал возможность самоубийства как альтернативу жизни. Дневники писателя, как точные сейсмографы, регистрировали его состояние. Кризис обострился в 1942 году, тогда особенно часто находили на него «минуты душевной невзгоды», и он настойчиво добивался, чтобы его добровольцем взяли в американскую армию, жаждал уехать туда, «где стреляют пушки». И когда меланхолия доходила до оцепенения, он прибегал к «волшебному» лекарству, погружался в «искусственный рай». К наркотикам он тоже пристрастился рано и не раз проходил курс лечения. Участие с оружием в руках в войне против ненавистного гитлеровского режима послужило источником оптимизма, укрепило душевное состояние, вернуло его к творчеству.
Потом кончилась война, надежды, которые он возлагал на будущее, на свою родину, не оправдались, отвращение к жизни вспыхнуло с новой силой. В мире опять становится тревожно, «холодная война» готова перерасти в настоящую, все уничтожающую. Пять дней спустя после трагедии Хиросимы он писал Герману Кестену: «Да, и атомная, бомба… Откровенно говоря, с той поры, как я узнал об этом вызывающем тревогу открытии, чувствую себя подавленным и неспокойным… Я не могу избавиться от ощущения, что эта жуткая новинка может означать начало конца». Он пытается жить, как гражданин мира, независимым, свободным между фронтами «холодной войны», а это уже оказывается невозможным.
Он пишет эссе «Испытание европейского духа», в котором хочет определить место европейской интеллигенции в борьбе между двумя сверхдержавами, между «американскими деньгами и русским фанатизмом». В этой борьбе он не видит места для интеллектуальной независимости и моральной цельности. И он приходит к страшному выводу: только волна самоубийств, жертвой которой станут выдающиеся умы, может встряхнуть народы, вывести их из состояния летаргии и заставить понять серьезность смертельной опасности. Его творчество, выросшее на идеях борьбы с фашизмом, потеряло ориентиры. Повинуясь совести, он отстаивал взгляды и принципы, которым всегда оставался верен. Теперь эта позиция, которую он защищал прямо-таки с лютеровской настойчивостью: «так стою и не могу иначе», потеряла устойчивость. В Западной Германии, на его родине, вновь ожили его старые оппоненты, они обзывали его «большевистским агентом», представителем «пятой колонны Кремля». Клаус Манн понял, что связь с отечеством невосстановима.
Политический холод парализует его фантазию, он не в состоянии душевное напряжение перевести в творчество. Остались неосуществленными многие из его замыслов — не были написаны сценарии к фильму Роберто Росселлини «Пайза», фильмам о Моцарте и «Волшебная гора» по одноименному роману его отца. Он решил вернуться к жанру драматургии и сочинил пьесу «Седьмой ангел», но она не заинтересовала театр. Остались фрагменты новых романов «Фрейлейн», «Клетка», «Последний день». Старые его произведения не хотели переиздавать: за две недели до ухода из жизни он получил письмо от издателя Якоби о расторжении с ним договора. Притуплялось восприятие художественное, терялась легкость письма, он чувствовал, что в английском языке, на котором он писал последние годы, ему не удается достичь такой свободы и блеска, как в родном немецком. Последние годы жизни были малопродуктивными. Правда, он не сидел сложа руки, но новых книг не написал. Он старательно переводил, или, как он выразился, «пережевывал», на немецкий язык с английского книги «Андре Жид» и «На повороте». Он хотел, чтобы его произведения читали те, для кого он писал, — немцы, и читали по-немецки.
