Бледный до синевы официант в белой куртке принес обер-фюреру кофе. Прибор, поставленный на поднос, тонко позванивал — у официанта сильно дрожали руки.

…Старый мэтр был еще жив. Он лежал в луже собственной и чужой крови около стены, почти рядом с лестницей. Когда его прошило автоматной очередью, он упал, потеряв сознание, и все решили, что старик мертв, но сейчас, придя в себя, он и сам не мог понять — жив он еще или уже приобщился к пребывающим на небесах? А может быть, он в аду — иначе отчего так колет и жжет в груди и боку, почему каждый вздох дается с таким трудом, словно тебя пронизывают мириады раскаленных игл, а в легкие после мучений и неимоверных усилий проходит жалкий глоток воздуха. Или все же это рай — в ушах звон, словно на праздник бьют в колокола. Старику показалось, что он еще молод и колокола звонят в честь его свадьбы… Хотя нет, это же день конфирмации дочери Анели. Вот и она сама, с букетиком в руках, в белом длинном платье, выходит из костела среди таких же молодых и красивых девушек. И все они поют высокими прекрасными голосами, похожими на ангельские. Играет орган, звонят колокола… Это звенит кровь, уходя из тела, унося с собой жизнь, понял старик, с трудом приоткрывая заплывший глаз.

Сквозь кровавую пелену и предсмертную муть он увидел, как рядом с его лицом остановились чьи-то ярко начищенные сапоги. Сделав неимоверное усилие, старый мэтр чуть повернул голову и взглянул выше.

Черные бриджи, светлые канты, серебряное шитье на рукавах мундира, обтянувшего вислый живот, глаза навыкате, полуоткрытый мокрый рот с оттопыренной нижней губой. Эсэсовец?

Рука старика медленно поползла под грудь — там, он это совершенно точно знал, лежала граната, которую он хотел бросить в немцев, только не успел. Вывернуть кольцо и откинуть руку с гранатой от себя, чтобы его уже почти мертвое тело не прикрыло этого эсэсовца от визжащих, острых кусков стали, со страшной силой разлетающихся при взрыве.

— Эй, кто там! Подойдите! Кажется, он шевелится! — крикнул Байер.

«Подойдут еще… Как хорошо… — успел подумать старик, нашаривая непослушными пальцами кольцо гранаты. — Их будет больше…»

Генрих Ругге, осматривавший комнату, где около деревянной кровати лежало тело женщины, накрытое большим теплым платком, недовольно поморщился:

— Полицейские уже здесь? Без них ничего не обходится… Пусть кто-нибудь подойдет, раз он так этого хочет…

Наконец старику удалось выдернуть кольцо. Теперь оставалось только выпростать из-под себя руку с гранатой. И можно умереть. Сейчас май, а осенью будут справлять «задушки». Первого ноября — в день поминовения всех усопших — зажгут на могилах свечи, поставят букеты белых хризантем. И его внук Янек придет, зажжет в память деда свечу, может быть, даже принесет цветок. Но куда? Кто знает, где будет его могила… Как же трудно вытащить из-под своего тела, ставшего тяжелым и неподвижным, как дубовая колода, руку с гранатой.

Байер сам помог ему. Он хотел видеть, исказил ли страх лицо умирающего. Почти всю жизнь проведя в страхе сам, он привык искать его приметы в других, особенно прощающихся с жизнью — это тем более интересно. Приятно сознавать, что кто-то может бояться больше тебя, и насладиться этим, пусть и недолго.

Начальник СС и полиции поднял ногу в начищенном сапоге и небрежно повернул старика на бок. Увидев, что держит тот в окровавленной руке, Вилли Байер успел отшатнуться и повернулся, чтобы бежать по лестнице вниз, подальше от этого проклятого поляка, который хочет утянуть его с собой… Но было поздно.

Ему показалось, что огромная доска, утыканная острыми гвоздями, с размаху ударила по спине, подняла в воздух и завертела, бросив в темно-багровую, резко сужающуюся воронку.

Старый мэтр почувствовал только тупой толчок в грудь и гулко, в последний раз, ударил колокол в его голове: прощальным, погребальным звоном.

…Бергер, сидя за столиком, пил кофе. Он как раз ставил чашечку на блюдце, когда шальной осколок разнес ее вдребезги, оставив в пальцах только ручку; густая жижа плеснула в лицо и на мундир; грохнул взрыв, заложило уши, казалось, совсем беззвучно посыпались на пол осколки оконного стекла. Обер-фюрер достал платок и старательно вытер лицо. Подскочил шарфюрер Клюге.

— У старика была граната… Убит начальник СС и полиции.

— Черт знает что… — бросив грязный платок на стол, поднялся Бергер. — Кто его будет замещать?

— Гауптштурмфюрер Франц Фельдхубер! — вытянулся Клюге.

— Через полчаса я жду его у себя. — Бергер взял фуражку и пошел к выходу. Приостановившись, полуобернулся к следовавшему за ним шарфюреру. — Передайте ему: пусть но мешают здесь абверу. А этих, — он кивнул в сторону охраняемых автоматчиками задержанных, — расстрелять.

— Всех? — на всякий случай осведомился Клюге.

— Всех… — раздраженно ответил обер-фюрер. — И сто жителей города. Мужчин!

…Шмидт повернул ручку громкости, и марш, рвущийся из динамика рации, заполнил машину. Дымша, сидевший на заднем сиденье между двух дюжих охранников, еще больше съежился. Темнеющий впереди лес, безлюдная дорога наводили на мысли о последних часах бренного бытия. Не поможет и то, что он все рассказал Ругге, абсолютно все. Если бы ему верили, разве повезли бы на место встречи в наручниках?

Машина свернула на проселок, переваливаясь на ухабах, поползла ближе к лесу. Дымша покрылся потом, чувствуя, как его капли щекочуще стекают по небритой щеке, ползут за воротник.

— Я всегда был против коммунистов… — ни к кому не обращаясь, пролепетал смертельно бледный Алоиз. Никто ему не ответил.

Автомобиль остановился. Ругге вышел, размял ноги. Охранники выволокли Дымшу, сняли с него наручники. Он с трудом растер багрово-синие полосы, оставшиеся на запястьях.

— Перестаньте трястись… — брезгливо бросил ему абверовец. — Сейчас мы даем вам бон шанс, как говорят французы. Пойдете на место встречи с людьми из лесной банды. Нам они нужны живыми. Место встречи окружено, поэтому не вздумайте попытаться скрыться или подать какой-нибудь сигнал.

Дымша с трудом понимал, что говорит Ругге. Его лицо казалось Алоизу белым пятном с темными провалами глазниц — лицом смерти. Но вдруг и вправду удастся вывернуться, в который раз поменять хозяев и снова можно будет жить, пусть и не так, как мечталось еще недавно, но зато жить. Жить!

— Я сделаю все! — быстро сказал Дымша.

— Надеюсь увидеть вас еще, — усмехнулся абверовец и сел рядом с Шмидтом в автомобиль.

Через несколько секунд только тонкий запах бензиновой гари да оставшиеся на влажной лесной почве следы протекторов напоминали об автомобиле.

Дымша огляделся — впереди, насколько было видно, только деревья и заброшенная дорога между ними. По ней ему и предстоит идти. Подполковник сказал, что до места встречи далеко. Сколько — километр, два, пять? Вильнуть в сторону — кто отыщет его в этом дремучем лесу?

Сзади раздался шорох. Дымша быстро обернулся. Выйдя из-за куста, немец, одетый в маскировочный костюм и вооруженный автоматом, сделал ему жест, приказывающий двигаться вперед.

Вот оно что — абверовец и тут не оставил его без присмотра. Поведут к месту встречи, как бычка на веревочке — ни сорваться с этого крючка, ни вильнуть в сторону, ни оборвать веревку… Первый шаг дался с великим трудом. Потом стало легче. Конвоиров было не видно и не слышно, но Дымша знал — они здесь, рядом. Дожил пан Алоиз, превратился в живца, на которого ловят нужную абверу рыбу. Может быть, зря он начал говорить после задержания в кабинете начальника абверкоманды? Но что оставалось делать — ждать, пока начнут ломать тебе кости? И еще фактор внезапности, проклятая собака, прыгнувшая на него из открывшейся двери, автоматная очередь над головой, а от улик не отпереться. Вскрытый сейф, разбросанные таблицы, фотоаппарат. Надо было еще, на свою беду, пристрелить собаку Ругге…

Дорога незаметно вывела к поляне с кучей выбеленных солнцем и ветром жердей, сваленных на опушке. Ими на зиму огораживали сметанное в стога сено. Желтые пятна цветущих одуванчиков, ажурная тень листвы, тишина и сонный покой — вот оно место встречи с людьми из леса.