— Да, я готов, господин офицер. — Тараканов старался изо всех сил, чтобы голос не дрогнул.

— У вас есть связь с советской разведкой?

— Нет.

— С английской? Интеллидженс сервис?

— Нет.

— С французской, Сюртэ женераль?

— Нет.

— Лжете, Тараканов! — голос немца был бесстрастно спокойным, ровным, и от этого становилось еще более жутко. — Мы установили, кто вы такой. Больше нет смысла прятаться за чужим прошлым. Вы — Сомов! Несколько человек, в том числе во Франции, опознали вас по фотографиям и дали показания.

Шмидт, неслышно ступая, вышел из-за спин сидевших за столом и, помахивая дубинкой, направился к Тараканову. Неожиданно из глаз Владимира Ивановича выкатились две крупных слезы, подбородок задрожал, губы скривились, он мешком сполз со стула, бухнувшись на колени перед столом.

— Простите за ради Христа! Простите… — размазывая по лицу сопли и слезы, запричитал он. — Не сам, видит бог, не сам придумал! Не виноват я, правда!

Подскочивший Шмидт схватил его за ворот пиджака и, рывком подняв, усадил на стул. Встряхнул, приводя в чувство.

— Дайте воды, — приказал второй из инспекторов.

Стуча зубами о край стакана, Тараканов, давясь и икая, сделал несколько судорожных глотков.

— Ну! — отобрав стакан, ткнул его концов палки в спину Шмидт.

— В тридцать восьмом… — всхлипывая, сказал Владимир Иванович. — Партизаны тогда были… Приказали сменить фамилию… Дефензива новые документы дала… Как бог спят! — он истово перекрестился.

— Почему меняли фамилию? — так же бесстрастно продолжил допрос немец.

— Как же, красные убить хотели… — вытер нос тыльной стороной ладони немного успокоившийся Тараканов. — Я отказывался, говорил: нельзя мне, русскому дворянину…

— Вы дворянин? — прервал его второй инспектор.

— Да… При Дмитрии Донском был такой князь, победивший татар на Куликовом поле, из орды выехал на Москву Осман-Челеби-мурза. От него пошли Ртищевы, а от них Арсеньевы, Павловы, Кремницкие, Ждановы, Яковцевы и Сомовы…

— Не нужно родословной! Почему не указали о смене фамилии?

— Боялся… — некрасиво скривив лицо, снова всхлипнул Владимир Иванович. — Честное слово, боялся!

— Чего боялись? Или кого?

— Красных. Вдруг узнают? Они меня к смерти приговорили…

Тараканов хотел привстать, но свалился на пол от сильного удара резиновой дубинки. Нагнувшись, Шмидт прихватил его за пиджак, намереваясь приподнять, чтобы ударить еще сильнее обвисшее тело, но Ругге знаком остановил его.

В подвал вошел один из офицеров, приехавших с инспекторами. Даже не посмотрев в сторону валявшегося на полу Тараканова, он подошел к столу и что-то тихо прошептал на ухо главе инспекции. Тот встал, одернул мундир.

— Господа, прибыл начальник СС и полиции. Просит нас уделить ему несколько минут. Прошу прерваться. Этого, — он кивнул на Владимира Ивановича, — пока оставить здесь под охраной.

Шмидт помог Тараканову встать, грубо повернул лицом к стене. Ругге, проходя мимо, неожиданно спустил со сворки собаку и, указав на Владимира Ивановича, приказал:

— Охранять!

Пес, вздыбив на загривке шерсть, подскочил и, злобно ощерясь, уселся около стоящего у стены человека.

— Можем быть спокойны, господа, он теперь никуда не денется, — усмехнулся подполковник, предупредительно пропуская вперед гостей из Берлина.

Владимир Иванович почему-то вдруг вспомнил, как ему рассказывали о бытовавшей в немецких лагерях забаве охранников — хетцягде, когда насмерть травили собаками беззащитных людей, загнав их в котлованы или ямы с гладкими стенками.

…— Вообще-то я не сторонник применения усиленного допроса, — поддерживая под локоть главу берлинской инспекции, пояснил Генрих Ругге, поднимаясь по лестнице. — Хотя небольшое кровопускание никогда не вредит. Человек, который видит собственную кровь, сильно пугается. Его естество вопит, боясь смерти, воля слабеет… Поэтому не сильно, не до смерти, не калеча, а только до первой крови. По крайней мере, в начале допроса. Иногда дает поразительный результат.

— Вы неисправимый гуманист! — улыбнулся инспектор.

…Вилли Байер ждал их в кабинете начальника абверкоманды. Подполковник сумел оценить такт гостя, не усевшегося в кресло хозяина, — среди «черных» СС вежливые и тактичные люди встречались крайне редко. Поэтому он с неподдельным радушием предложил начальнику СС и полиции коньяк и сигары. Байер отказался.

— У меня не очень хорошие вести… — просто начал он после взаимных приветствий.

Ругге, ожидавший трескучих фраз о фюрере, долге перед партией и фатерландом в борьбе с врагами, даже несколько растерялся. Что же надо здесь этому соглядатаю?

— Наш долг — выявлять врагов рейха и оказывать посильную помощь победоносной армии фюрера, — все-таки не удержался от напыщенной тирады Байер. — Поэтому, получив по линии нашей службы некоторые данные, касающиеся ваших людей, подполковник, — он любезно улыбнулся Ругге, которому эта улыбка скорее напомнила оскал бульдога, — я счел своим долгом поставить вас об этом в известность. Тем более что здесь присутствует представители вашего командования.

«Выбрал время, подлец! — мелькнуло у Ругге. — Подложил дерьмо в карман, а выдает это за помощь, скотина!»

Он терялся в догадках — неужели Байер отдает ему человека, которого выпасала его наружка? Зачем ему это надо? Вырвать у эсэсманов добычу еще никому не удавалось, а тут они отдают ее сами? Ловкий ход? Но какова цель широкого жеста Байера? Только ли подложить свинью ему, Ругге, в присутствии комиссии из Берлина или это следствие докладной адмиралу Канарису. Эсэсманы выходят из игры?

По знаку Байера его адъютант подал пухлую темную папку. Не спеша раскрыв ее, начальник СС и полиции вынул несколько фотографий и листы протоколов допроса.

— К сожалению, мои парни несколько перестарались — допрашиваемый не выдержал… — углы губ гестаповца опустились, придав лицу скорбное выражение. — Но это не влияет на суть дела. Ознакомьтесь, господа. Я имею указание проинформировать вас и передать материалы в руки абвера.

Ругге прямо-таки впился глазами в строчки протокола допроса. Он был потрясен — кто мог подумать о таком?! Черт знает что! Быстро придвинул к себе небрежно брошенные Байером на стол фотографии. Сердце его замерло.

«Нет, эсэсманы из игры не выходят, — понял абверовец, — Они будут тщательно следить, как мы пережуем то, что они нам дали. И упаси нас господь выстрелить вхолостую…»

— Извините, у меня много дол, — поднялся Байер, надевая черную фуражку с серебряным черепом на околышке. — Советую внимательно смотреть за своим сейфом, господин Ругге. Ключ уже сделан, он у преступника. Хайль Гитлер!

Абверовцы, вскинув руки, молча ответили на приветствие и еще несколько секунд стояли после того, как за начальником СС и полиции закрылась тяжелая, высокая дверь кабинета.

Поза была жутко неудобной — легко ли стоять на носках широко расставленных ног, упираясь в кирпич стены только кончиками пальцев крестом раскинутых рук. Скоро начали затекать ноги, заломило в пояснице, хотелось плюнуть на все и тихо опуститься на серый бетонный пол. Но перед глазами, устало прикрытыми воспаленными веками, вставало видение злобно оскаленных, блестящих от слюны клыков овчарки.

Он умел расправляться с собаками — порвет, конечно, руку, но и ей не поздоровится: короткий взвизг — и сломан хребет. Но потом Ругге сломает хребет ему. Зачем это нужно? Нет уж, лучше потерпеть. Сколько? Это известно только господам из абвера, но только не бедному Тараканову-Сомову, враскорячку стоявшему у стены подвала.

Может быть, он зря стоит здесь, как послушный телок, приготовленный на заклание, ожидая палача. Шмидт — мужик здоровый, Владимир Иванович на занятиях убедился в тяжести его кулака и силе натренированных мышц — насмерть может забить. Как им объяснить всю силу страха, которую испытывает затравленный человек, не имеющий больше родины и вынужденный продавать себя чужим спецслужбам? И поймут ли его они — уже подмявшие под себя половину Европы, чувствующие себя везде хозяевами? Нет, могут не понять и не поверить.