Концлагеря — это были такие очень плохие тюрьмы. Там держали под охраной взаперти много, очень много людей, которые не совершили никакого преступления; они были просто неподходящими для правительства. Там у них все отнимали, что было, и там они терпели многие мучения, а то вовсе погибали. Многим приходилось исполнять очень тяжелую работу, пока они не валились с ног, смертельно больные.

Куры — тоже живые существа, так что получается, это подлость — держать их в таких тесных клетушках... Папа часто ругается на это все. И перед тетей Марианной тоже не сдерживается, все так впрямую и называет. Как бы не было ей это неприятно слушать.

Ганси тоже находит, что это плохо. Он однажды поглядел на маленьких курочек. У многих были совсем голые, облезлые до ран крылья —совершенно без перьев, с язвами до мяса. Это так поразило его и так испугало, что даже несколько раз снилось ему в ужасных кошмарах. Один сон был такой как будто он сам был курицей и сидел взаперти в такой маленькой клетушке, его никогда не выпускали наружу, он должен был только есть и нести яйца... Наутро после этого сна он с такой радостью отправился в школу. Как хорошо, что можно было встать с постели и выйти из этого дурацкого сна.

Но тетя Марианна всегда отговаривается:

— Я ведь живу с этой птицефермы — без всей этой индустрии мне пришлось бы отказаться от крестьянского хозяйства.

Раз в два дня приезжает большой фургон, который забирает много-много картонных коробок с яйцами. Взамен оставляет много пустых коробок. Тетя Марианна зарабатывает своим хозяйством уйму денег. Столько, что сама едва ли уже ухаживает за своими курами. Она может платить людям, которые делают за нее всю работу, и остается еще достаточно денег.

Раньше у тети Марианны было настоящее крестьянское хозяйство, коровами, свиньями и курами, которые могли бегать кругом на воле.

Раньше —да, раньше у нее тоже были поля и луга. И был муж. Но с

н ушел от нее, его и след простыл, и больше глаз не показал ни разу, и тетя Марианна осталась одна. А для одинокой женщины крестьянский двор слишком обременителен— столько работы одной не по силам.

— Я бы тоже не смогла одна тянуть наше хозяйство,—говорит мама Ганси всегда, когда заходит речь об этой истории.

Тетя Марианна тогда просто продала все поля, весь скот и все машины.

И взамен устроила эту птицеферму.

И теперь у нее денег даже больше, чем у папы и мамы Ганси.

Теперь у нее цветной телевизор.

Теперь у нее много новой мебели.

Теперь у нее красивый, большой, роскошный автомобиль.

Теперь она может купить все, что только захочет, почти все!

Она даже может теперь позволить себе раз в году отпуск; она уже была в Италии, на острове Тенерифе и в Париже. А в будущем году собирается даже в Америку.

— Уж наверно, здорово, когда у человека столько много денег,—сказал Ганси папе.

Тетя Марианна не останавливается на этом, она сказала папе вполне ясно и без обиняков:

— Не будь дураком! Сделай, как я, продай все свое барахло! Построй один курятник, полностью автоматизированный... Или держи одних только свиней! В наши дни выигрывает специализированное хозяйство, решайся на одно какое-то дело, все прочее только помеха!

Вот уж нашла с кем говорить об этом!

— Я хочу оставаться крестьянином, и крестьянином, который любит свои поля и свою скотину, который не может зарабатывать свои деньги ценой мучения животных. Крестьянин без земли и без скотины —это не крестьянин, это почти станочник, который лишь придаток своего станка. В таком случае лучше уж пойти на фабрику, если мне вдруг захочется сделаться идиотом...

— Значит, по-твоему, я идиотка? — спрашивает тетя Марианна.

— А то кто же еще? — отвечает папа и отпивает еще один глоток.

Тетя Марианна начинает сердиться:

— Ты несешь черт знает что, капустник ты меднолобый, бык упрямый, деревенщина, ты, ты, ты...

И больше ей ничего не приходит на ум. Тетя Марианна обиженно замолкает.

И маме приходится дергать папу за рукав, чтобы он утихомирился и впредь не затевал такого спора. Это с ним может случиться, если он выпил три-четыре пива.

Он, как правило, успокаивается, когда мама подает ему знак. Потом они едут втроем домой — разумеется, только после ужина, иначе бы тетя Марианна разобиделась по-настоящему.

И все-таки проходит месяца три-четыре, прежде чем они снова соберутся к тете Марианне.

— Потому что уж такой наш папа забияка и всегда затевает ссору с своим куриным концлагерем,—говорит мама.

«Ничего,—думает Ганси,—дома все равно лучше...»

Хотя он с удовольствием посмотрел бы цветной телевизор или съездил бы в Америку, или в Париж, или на остров Тенериф, к морю и бог знает еще куда. Несмотря на это, он рад, что папа хочет оставить крестьянское свое хозяйство как есть — ведь он все время помнит о тех курах с голыми, в язвах, крыльями в их тесных клетушках.

Ганси лежит на животе в высокой — по колено — траве.

«Ты грезишь с открытыми глазами»,— сказала бы его мама, если бы увидела его сейчас.

Но она его не видела. Никто его сейчас не видит. Разве что кузнечики. И он вовсе не грезит. Все, что его сейчас окружает,— реальность. Он положил голову прямо на землю и представляет себе: луг —это будто бы дремучий непроходимый, темный лес. Стебли травы — это громадные, дремучие деревья. Жуки, которых он видит,— это хищные звери. Червяки — это удавы и змеи. Тысяча лет или больше этому лесу. Ганси прокладывает дорогу сквозь непроходимую чащу большим резаком-мачете.

Его маленький перочинный ножик валит стволы — стебли травы.

«Для маленьких существ здесь, должно быть, целый огромный мир. думает Ганси,—Может быть, наш большой мир тоже где-нибудь разбит на луга и поляны. И может, там кто-то так же лежит в траве и что-то себе думает. И может, его мир тоже дробится на еще большие луга. Может быть, есть много-много миров, которые только тем и отличаются друг от друга что они разной величины...»

И тут Ганси слышит: приближается «бульдог». Это папа. Он хочет сегодня скосить луг, он говорил, что нужно сено.

К вечеру работа окончена, и пахнет свежескошенной травой. Так, как пахнет на лесной просеке древесиной и смолой, когда там еще лежат сваленные деревья...

Позднее Ганси сидит со своими родителями за ужином и ковыряет дырку в своем ванильном пудинге. В дырку натекает малиновый сок.

Папа ест. Мама ест. Говорить не о чем.

Ганси строит черенком ложки улицу от края тарелки до малинового озера...

Тут папа нарушает молчание. Он говорит маме:

— Слышала, новое скоростное шоссе должно пройти как раз чуть пониже нашего двора?

Мама удивлена:

— Во-первых, предполагалось, что шоссе будут строить ниже, вдоль ручья, так что шум машин не будет очень уж сильным!

— В общинном совете теперь лежит новый план, старый изменили, потому что ниже по ручью почва слишком болотистая или кто их там знает почему. Шум машин —это бы еще ничего, но они хотят скупить нашу землю, наши верхние поля!

— Но они нам самим нужны...

— То-то и оно, без полей дела наши плохи, тогда придется нам кончать с нашим хозяйством!

— Или — птицеферма, как у Марианны,—робко предлагает мама.

— Об этом не может быть и речи, они не получат наши поля, и всё. И кончено. И хватит об этом.

В скором времени к папе во двор стали приходить люди с картами местности и планами. Они хотели купить поле. А папа сказал, что сдохнет, а не отдаст.

— Тогда мы попросту экспроприируем их,—заявил однажды один из этих людей.

— Папа, что значит «экспроприируем»? — спросил потом Ганси.

— Они просто заберут их, и всё,—объяснил ему папа.

— Но ведь так нельзя, они это не посмеют,— возмутился Г анси,— они это не могут сделать!

— Они могут всё,—печально сказал папа.

И в самом деле, спустя какое-то время папе пришлось уступить. Он продал поля, и взамен ему были предложены два других участка, которые он и взял, хотя они были меньше и дальше от дома, и земля там была куда хуже прежней.