Но Вильям Гильбур не сдавался. На четвертый день он попал на прием к известному своей неподкупностью сенатору. Седовласый, спокойный человек выслушал его внимательно и сказал:

— Я сделаю все, что могу. Существует старинный закон Шермана против трестов, против монополий. Этот закон, правда, сдан в архив. Но я не первый год веду борьбу с Мак-Манти и его королями. Месяц назад лобби Пирсон провалил прогрессивный законопроект. Он организовал присылку членам конгресса телеграмм и писем якобы от шестисот тысяч избирателей, протестующих против этого демократического закона. И почти все газеты подняли бешеную кампанию в пользу Пирсона. Он кое-кого подкупил, кое-кого припугнул, и закон был провален. Но в вашем деле можно добиться успеха… Мы, хоть нас и очень небольшая группа, — мы добьемся этого!

— Но когда же, когда? — спросил Гильбур, сжимая кулаки.

— Я думаю, что уже через год-два…

— Поздно, очень поздно! — простонал Гильбур.

— Постараюсь раньше, но очень трудно.

— А вы скажите этим акулам, что мы, Кооперативное объединение фермеров, тем, что продаем дешевые продукты потребителям, спасаем их, трестовиков, от «красной опасности». Ведь ни они, ни мы не хотим революции. А вы знаете настроения безработных… особенно тех, которые побывали на войне?

— Попробую, но раньше чем через шесть месяцев и не рассчитывайте.

Гильбур ушел опечаленный. Он долго ходил по улицам города. Зашел в ресторан, потребовал обед. Сначала он жевал лениво, но потом почувствовал аппетит и прилив энергии.

После обеда он зашел в контору Пирсона и неожиданно был принят. Пирсон усадил его и предложил виски.

— Чего вы хотите от меня? — прямо спросил Гильбур.

— Согласитесь на условия Дрэйка, иначе мы сотрем вас в порошок.

— Уничтожив нас, вы взрываете сами себя, — сказал Гильбур, опять вытащив свой «козырь». — Мы предохраняем вас от революции, потому что простые люди верят, что даже при вашем режиме можно добиться объединения в кооператив. Народ вступится за нас.

— Вы — средние и крупные фермеры — еще не народ. Сколько у вас рабочих? Я был почти социалистом и хорошо знаю американский народ. Он ненавидит и нас, крупных акул, и вас — мелких акул. Вы тоже эксплуатируете его. Ведь тарифы защищают высокие цены на продукты, они выгодны вам, а не потребителю. В данном случае крупная акула ест мелкую. Народу все равно! И где бы это ни случилось — в Америке ли, в Англии или в Аргентине, — народ не вступится за вас. Вы буржуа.

— Но зачем вам есть нас?

— Существует один закон: расширяйся за счет других, а не то тебя съедят. Впрочем, я знаю, что Луи Дрэйк хотел оставить вашей организации ее название, а вас — ее руководителем. Предложение выгодное, подумайте!

Пирсон встал.

После разговора с Пирсоном Гильбур убедился, что дела его очень плохи. Он вернулся в гостиницу и постарался отдать себе отчет, в чем именно он «сплоховал».

Больше всего его угнетала история с падением курса консервных акций. Отец при жизни всегда предостерегал его от покупки акций и от игры на бирже. Консервные акции так упали в цене, что, продав их, он понес огромные убытки. Хоть в пору получить в банке ссуду под залог фермы! Нет, нет, это только ускорит конец… Надо достать денег, раздобыть деньги под любой процент, чтобы удержаться хоть сейчас, а там он выпутается.

Вот тут-то Гильбур и вспомнил об Аллене Стронге, своем племяннике. Стронг теперь разбогател и мог бы его выручить. Одно только поручительство Аллена может дать в банке миллион. Вильям Гильбур ночью же заказал по телефону билет на самолет. Свой автомобиль он оставил в гараже гостиницы.

Перед вечером Гильбур уже ехал на такси с аэропорта. Он пришел в хорошее настроение, когда шофер, услышав имя профессора Стронга, даже не спросив адреса, повез его. «По-видимому, у мальчика золотая голова, если при всей его непрактичности его так высоко вознесли».

Большой парк, пальмы, дорожки, усыпанные галькой с морского берега, дорогие цветы и наконец прекрасная вилла — все это еще больше убедило Гильбура в том, что дело его племянника процветает. Гильбур вылез из такси у веранды, ища глазами кого-нибудь, кто мог бы ему ответить, сюда ли он приехал. Дверь распахнулась, и коренастый мужчина крикнул с порога:

— Алло? В чем дело?

— Я к профессору Аллену Стронгу.

— Профессора Стронга нет, жена тоже уехала!

— Я подожду.

— Долгонько придется ждать. Они уехали на несколько месяцев.

— Значит, вилла пустая?

— Дедушка! — донесся возглас сверху, и по ступенькам веранды сбежала Бекки. — Заходи же, я угощу тебя чудесным кофе!

— А где отец?

— Папа? Уехал в экспедицию с мамой. А куда, честное слово, не знаю. Это секрет для всех, даже для меня. Письма и телеграммы пересылаю ему через этого типа. Знаю, что в Южную Америку… Да ты зайди, я тебя все равно не отпущу.

Они поднялись наверх и прошли в столовую.

— Старый знакомый! — воскликнул Гильбур при виде Джима. — Если не ошибаюсь, мы познакомились в памятную ночь несостоявшегося суда Линча над Джонсоном и твоим отцом, — сказал он Бекки.

— Пей, дедушка, не обожгись! — Бекки поставила перед Гильбуром чашку с кофе. Вторую чашку она передала Джиму. — Я уговариваю Джима отправиться путешествовать по Южной Америке. Лучше лазить в дремучих лесах — гилеях Бразилии у Амазонки, чем целый год сидеть в монастыре.

— Ты в монастыре?

— А чем лучше папины условия? Никому не пиши, ко мне не приезжай, никому ни слова, пока он не кончит работы…

— Какой?

— Вот этого он мне не сказал. Даже мама не знает, но мама улетела с ним. Я наняла аэроплан и полетела с Джимом вдогонку. Хотела устроить сюрприз, но нас посадили в Бразилии и лететь за отцом не разрешили. Папа прислал сердитую радиограмму… но это, конечно, не он, а мама. Все же мы не сдаемся!

Вильям Гильбур отхлебнул кофе, обжегся и поставил чашку на стол.

— Да, нас с Бекки вернули назад, — сказал Джим. — Мы не доехали до Аллена Стронга. Поездка была мне совершенно необходима… Ведь Аллен Стронг выставил меня за дверь, как «красного» агитатора, дурно влияющего вот на эту девицу.

— Дедушка, Джим собирается после поездки в Южную Америку ехать на Яву и Суматру — писать рекламную брошюру о хине и натуральном каучуке.

— Вы знаете Суматру, Джим?

— Я? — спросил Джим, отхлебывая кофе. — Бывал… Там обезьян учат лазить на пальмы за кокосовыми орехами. Я даже сам дрессировал одну обезьянку. Почти удалось. А повлиять вот на это существо в юбке, воображающее себя шефом пресс-бюро, состоящего из одного репортера-бездельника, не могу!

— Перестаньте ругать меня, Джим, — прервала его Бекки. — Дедушка, я борюсь за папу с мамой. Она хочет показать отца сверхпреуспевающим, недалеким консерватором. А я хочу показать его таким, как он есть. Джим мой репортер. Но теперь он не хочет быть больше репортером моего пресс-бюро. Ему, видите ли, «стыдно» грабить меня…

— Вот не ожидал встретить стыдливость у журналиста! — резко сказал Гильбур, неприязненно глядя на молодого человека, видимо уже сумевшего понравиться Бекки.

Старик начал сердиться не на шутку. Его раздражение, вызванное своими собственными неудачами, требовало разрядки. Отвращение к продажным писакам перешло к нему от отца и особенно обострилось после опубликования в газете случая с «фитофторой специес».

Джим поставил чашку, круто повернулся, видимо желая «обрезать» старика, но, увидев его расстроенное лицо, он улыбнулся, чем еще больше рассердил Гильбура. Но Джиму не хотелось, чтобы у Гильбура создалось ложное впечатление о нем.

— Мой отец был учитель, — сказал Джим, — он любил Америку, как Стефансон, выпустивший биографическую книжку «Разгребатель грязи», с разоблачением монополистов. Несколько лет назад я написал книжку под заголовком «Букет гитлеров». Это о том, к чему приводит сверхкапитализация в стране сверхкоролей…