Тогда я подошел к Фоме.

– Пошли, что ли, – сказал я, как будто ничего не случилось. – Ты хотел конструктор мой посмотреть, так возьми его совсем, и не на обмен, а так Фома повернулся ко мне, и я даже испугался, увидев его лицо. Такое оно было злое.

– Нужен мне твой конструктор! – сказал он. – Мама-то твоя все думает?

Я растерялся и сказал:

– Думает.

– Ну вот, когда она чего придумает, тогда придешь и скажешь. – Фома повернулся и пошел с пристани. Я стоял, глядя ему вслед.

– Фома, – крикнул я наконец, – что ты!

Он повернулся и зло посмотрел на меня.

– И всё, – сказал он и пошел, больше не оборачиваясь.

Тут на пристань ворвалась Валька. Она где-то играла с девчонками и, как всегда, выбрала подходящий момент для того, чтобы появиться.

– Фома, Даня, – радостно кричала она, – давайте пойдём камни искать или на гору влезем!

Она кинулась было к Фоме, но он так на неё посмотрел, что даже она опешила.

– Что это с ним, Даня? – спросила она.

Но тут я её как следует отчитал. Я объяснил ей, что она глупая и вздорная девчонка, вечно лезущая в мужские дела, что она всем надоела, что лучше бы она играла в куклы или прыгала через скакалку, чем соваться куда не следует. Словом, я ей столько наговорил, что она даже расплакалась. Тогда я махнул рукой и пошел, и она тащилась за мной, всхлипывая и вытирая слезы. Потом мне стало её, конечно, жалко, хотя я был зол до невозможности, не на неё зол, а вообще, а когда мне уж стало её жалко, так пришлось мне её утешать и уговаривать, и даже дошло до того, что я с отвращением играл с ней в пятнашки, как будто мне семь лет или я девчонка.

Дня два я бродил вокруг коноваловского дома. Фома Тимофеевич все больше сидел у открытого окна, покуривал трубочку и смотрел на море. Фома очень редко показывался из дому. Если была возможность, он делал вид, что не видит меня. А если уж я прямо попадался ему на глаза, он небрежно мне кивал и шел дальше, как будто мы были с ним еле знакомы.

Я очень скучал без Фомы. Пробовал играть с другими ребятами, но как-то с Фомой мы сразу сошлись, а с другими это не получалось. Я даже, к большой радости мамы, начал читать книжки. Но то ли мне не читалось, то ли книжки попадались неинтересные, – я начал с тоскою думать, что жизнь здесь, в становище, совсем уж не так хороша, как мне раньше казалось, и что хорошо было бы попасть обратно в Воронеж. Мне казалось, что я тосковал очень долго, но, когда я потом подсчитал, оказалось, что от проводов на пристани прошла только неделя до того дня, когда совершенно растерянная Глафира принесла в больницу телеграмму из Мурманска, Текст телеграммы был такой: «Предлагаем списанный вами бот сорок девять переоборудовать под плавучую книжную лавку тчк Лавке продавать книги ближайших становищах тчк Заведовать лавкой Глафире Жуковой тчк Начальник облкниготорга Семенов».

Ох, как расстроена была Глафира!

– Да ведь я и смотреть-то на море боюсь! – говорила она. – Уж выбрала себе специальность, кажется, к морю и подходить не надо, а поди ж ты, ужас какой!

Все её успокаивали.

– Ну какое же это море? – говорили ей. – Это же даже не судно. Это же просто плавучая лавочка. Вдоль берега трюхает, и все. Чуть ветерок или тучка в небе показалась, в ближайшую бухту укроетесь. Чего ж тут бояться?

Но Глафира твердила свое:

– Да я как подумаю, что подо мной вода и рыбы плавают и всякая нечисть – крабы там, морские звезды, – так у меня все замирает, колени дрожат и ком к горлу подкатывает!

Пока Глафира плакала, волновалась и сама над собой хохотала, бригада с ремонтной базы переоборудовала бот. В трюме, в котором в прежнее время хранилась рыба, теперь построили книжные полки и даже прилавок. Предполагалось, что покупатели будут прямо спускаться в трюм и там будет самый настоящий книжный магазин. Снаружи бот заново окрасили и на корме вывели красивыми буквами: «КНИЖНИК».

С очередным пароходом прибыли книги. Тут уж Глафире некогда было ахать и ужасаться. Она целыми днями возилась в сарае, в котором временно сложили ящики.

Мы с Валей зашли как-то в этот сарай посмотреть, начали помогать Глафире, и нам очень в сарае понравилось. Никогда не думал, что так приятно возиться с книгами. Последнее время я совсем от них отвык. А когда мы стали ящики разбирать, так я просто оторваться не мог. Тут были и толстые тома Горького и Чехова, и тоненькие научные брошюры, в которых рассказывалось и о рыбах, и о звездах, и о растениях. Были и детские книжки с яркими картинками. Были географические карты, были просто картины, и даже в рамах. Были ручки, перья, карандаши, резинки, банки с чернилами, тетрадки. Странно, я никогда особенно не любил учиться, а сейчас мне даже захотелось в школу. Правда, желание это скоро прошло. Когда я вышел из сарая, увидел норе и каменные горы и подумал, сколько вокруг мест, куда я ещё не ходил, я даже заволновался, успею ли все обойти до начала занятий.

Несколько раз на пристани я видел Фому. Фома стоял молча, смотрел, как работают на боте, но сам к боту не подходил. Иногда он мне кивал головой, иногда нет, Я уже привык к этому и перестал огорчаться. В конце концов, думал я, моей вины никакой нет. А если он ни за что обижается, так пусть ему и будет стыдно. Я поглядывал на него с вызовом. Дуешься, мол, ну и дуйся. Никто на это и внимания не обращает. И вдруг однажды он подошел ко мне.

– Ты, Даня, на меня не сердись, – сказал он. – Я думал, ты врешь, что докторша обещала подумать, а теперь вижу – все правда. И докторше передай, что, мол, Фома спасибо сказал.

Я ничего не понял. За что он маму благодарил? Что она там надумала? Я ничего об этом не знал, но, конечно, не показал виду.

– Вот и хорошо! – сказал я. – Мама у меня такой человек: раз сказано – значит, сделано.

Все-таки продолжать разговор было рискованно. Фома мог догадаться, что я ничего не знаю, поэтому я сказал, что мама меня ждет, условился встретиться с ним через час и побежал в больницу.

У мамы, как назло, был обход. Я прямо прыгал за стеклянной дверью от нетерпения. Наконец я поймал маму и спросил, за что сказал спасибо Фома и что такое мама надумала.

– Во-первых, умойся и причешись, – сказала мама, – и руки вымой щеткой, противно смотреть, сколько у тебя под ногтями грязи. А насчет Фомы, так он доволен, что Фома Тимофеевич Коновалов назначен капитаном бота «Книжник».

– Мамочка, – сказал я, – а ты тут при чем?

– Ну, видишь ли, я дала заключение в свое время, что Коновалову нельзя ходить в море. Это действительно так. Сердце у него ослабело, в море бывают штормы, часто и ночи приходится на вахте стоять, а это ему не по силам. Ну, а когда пришел бот «Книжник», то я подумала: вдоль берега от становища до становища ходить – дело спокойное. Три-четыре часа в море, двое-трое суток стоянки. Ну, я пошла к председателю сельсовета и сказала ему об этом. А он очень обрадовался. «О таком капитане, говорит, как Фома Тимофеевич, только мечтать можно». Вот и все дело.

– Мама, – сказал я, – ты женщина замечательного ума! Сейчас, я думаю, руки мыть не стоит, потому что я их сразу запачкаю, а вечером, честное слово, пять минут буду щеткой тереть.

Мама хотела, кажется, что-то возразить, но я не дождался и побежал к Фоме. Ох, как замечательно провели мы с ним день! Валька тоже была с нами, но на этот раз даже она не мешала. Трещала она, правда, все время, но мы её просто не слушали.

С этого дня мы вместе с Фомой возились и у Глафиры в сарае, и на боте «Книжник», Фома лучше меня работал. Он работал почти как настоящий плотник. Но он не задавался, хотя его хвалили мастера, да и я сам вслух удивлялся, как он все умеет.

Зато у Глафиры от меня было, пожалуй, больше толку. Я знал больше писателей, легче разбирался, кого куда нужно ставить, и Фома ничуть не скрывал, что замечает это, и даже, наоборот, часто говорил о том, как много я знаю.