При этом восклицании Полифил, глубоко взволнованный, выронил рукопись, которую держал в руках; Акант же, вспомнив о чем-то, вздохнул. Геласт сказал им с насмешливой улыбкой:
— Смелее, господа любовники! Вы прекрасно исполняете свой долг. О, блаженные, трижды блаженные люди! А я, несчастный, не умею вздыхать после удовольствия пролить слезы.
Затем, подняв рукопись Полифила, он добавил:
— Беритесь-ка за вашу рукопись и дочитайте ее поскорей. К чему так долго печалиться?
Полифил взял свою тетрадь и продолжал.
Обмен слезами перешел, наконец, в обмен поцелуями (здесь я сокращаю изложение). Амур предложил супруге выйти из пещеры на свет, чтобы он мог рассмотреть перемены, происшедшие в ее лице и, если удастся, найти средство помочь ей. Психея, смеясь, ответила ему:
— Если помнишь, ты отказал мне в радости видеть тебя, когда я об этом тебя просила. Я могла бы сейчас с большим правом отказать тебе в подобном желании; но я предпочту повредить себе в твоих глазах, чем огорчить тебя. Ищи же средство против страсти, которая стоит между тобой и твоей матерью и заставляет тебя забывать о делах твоего государства.
Сказав это, она протянула ему руку, чтобы вывести его из пещеры.
Амур посетовал о мысли, которая ее занимала, и поклялся Стиксом, что будет вечно любить ее — белую или черную, прекрасную или дурнушку, ибо он влюблен не только в ее тело, но и в ее душу и прежде всего в ее ум.
Когда они вышли из пещеры и Амур окинул супругу взглядом, он отступил на несколько шагов, смущенный и пораженный.
— Я так и знала, что мой вид исцелит тебя от любви ко мне. Я не жалуюсь на это и не вижу в этом несправедливости. Большинство женщин, когда с ними случается нечто подобное, призывают небо в свидетели и утверждают, что их следует любить рады них самих, а не ради наслаждения, которое они доставляют своим обликом; что у них нет обязательств по отношению к тем, кто стремится лишь к собственному удовлетворению; что страсть, которая имеет своим предметом лишь то, что относится к чувствам, не существует для прекрасных душ и не заслуживает ответа; что любить так, значит уподобиться животным; что любить надлежит так, как любят духи, освобожденные от тел. Истинные влюбленные, заслуживающие, чтобы их любили, стараются как можно более приблизиться к этому состоянию: они освобождаются от тирании времени, они становятся независимыми от случайности и от пагубного влияния светил, меж тем как обычные любовники всегда во власти Фортуны или погоды. Когда человеку с этой стороны нечего опасаться, с ним ведут постоянную войну годы: нет мгновения, которое не отнимало бы у него какого-то удовольствия. Он понемногу угасает, и это неизбежно. На сей счет есть еще ряд других, весьма хитроумных, но мало убедительных доводов. Женщинам, рассуждающим так, я хочу противопоставить лишь одно соображение. Страсть, которую к ним питают, порождается их молодостью и красотой, вполне естественно, что старость и уродство уничтожают ее. Поэтому я больше не прошу у тебя любви. Питай ко мне лишь дружбу или, если я ее недостойна, хоть немного жалости. Ты бог, и тебе полагается иметь рабынь моего пола. Окажи мне милость и сделай меня одной из них.
После такой речи Амур нашел жену еще более прекрасной, чем прежде. Он бросился ей на шею.
— Ты просила у меня только дружбы, — воскликнул он, — я обещаю тебе любовь. Утешься: у тебя осталось больше красоты, чем у всех женщин, вместе взятых. Правда, твое лицо изменило цвет, но черты его совсем не изменились. А разве ты не принимаешь в расчет свое лилейно-мраморное тело? Разве оно утратило больше, чем сохранило? Пойдем к Венере. Незначительное преимущество над тобой, которого она добилась, доставит ей удовлетворение и примирит нас друг с другом; если же нет, я обращусь к Юпитеру и попрошу его вернуть тебе настоящий цвет твоего лица. Если бы это зависело от меня, ты уже была бы такою, какою была, когда я влюбился в тебя; это мгновение стало бы прекраснейшим в твоей жизни: но один бог не может отменить то, что сделал другой; только Юпитеру дана такая привилегия. Если он не вернет тебе лилии твоих ланит, притом так, чтобы ни одна не пропала, я погублю всех животных и весь род людской. Что будут делать после этого боги? Что касается роз румянца, то это моя забота, а что до округлости форм, то ее вернет радость. Но это еще не все: я хочу, чтобы Олимп признал тебя моей супругой.
Психея бросилась бы к его ногам, если бы не знала, как надо вести себя с Амуром. Она удовольствовалась тем, что сказала, краснея:
— Если бы я могла быть твоей женой, не будучи белой, это было бы проще и вернее.
— Это тебе обеспечено, — откликнулся Амур. — Я поклялся в этом Стиксом. Но я хочу, чтобы ты была белой. Идем же скорее к Венере.
Психея уступила, хотя ей очень не хотелось показываться Венере в таком виде и у нее было мало надежды на успех. Но, повинуясь желаниям супруга, она на все закрыла глаза, — чтобы ему угодить, она согласилась бы и на более трудные вещи. Дорогой она рассказала ему о главных приключениях своего путешествия: о чуде с башней, давшей ей указания, истории с Ахероном, Стиксом, хромым ослом, лабиринтом, трехглавым привратником и призраками, которые она видела в Аиде, о судилище Плутона и Прозерпины, наконец, об обратном пути и любопытстве, за которое она сама считала себя справедливо наказанной.
Она заканчивала свой рассказ, когда они подходили к замку, находящемуся на полпути между Пафосом и Амафонтом. Венера прогуливалась в парке. Ей передали от имени Амура, что он хочет представить ей какую-то африканку, довольно хорошо сложенную. Из нее можно сделать четвертую Грацию, не просто смуглую, как другие, но совсем черную.
Киферея раздумывала в это время о своей ревности, о страсти, которой томился ее сын и которую, принимая все в соображение, никак нельзя было назвать преступной, о наказаниях, которым она подвергла бедную Психею, — наказаниях крайне суровых и внушающих ей самой жалость. Кроме того, отсутствие ее противницы несколько охладило ее гнев, и ничто более не препятствовало ей внять голосу рассудка; словом, это был самый благоприятный момент, чтобы покончить дело миром.
Между тем весь двор Венеры сбежался посмотреть на это чудо, на эту небывалую африканку. Каждому хотелось подойти к ней поближе. Вид ее, конечно всех удивлял, но вместе с тем доставлял и удовольствие. За одну такую черную всякий охотно отдал бы полдюжины белых. То ли новый цвет кожи так изменил облик Психеи, то ли здесь было замешано колдовство, но всем казалось, что они никогда не видели ничего подобного. Игры и Шутки свели с ней знакомство, так и не припомнив, что видели Психею раньше. Они лишь восхищались ее грацией, сложением и чертами лица, уверяя, что цвет его не имеет значения. Однако голова эфиопки на теле гречанки не могла не показаться чем-то весьма странным. Весь двор Венеры смотрел на нее как на прекрасное чудовище, несомненно достойное любви. Одни уверяли, что она помесь белого и черной, другие — что помесь черного и белой.
Очутившись в четырех шагах от Венеры, Психея опустилась на одно колено.
— Прелестная царица красоты, — сказала она, — твоя рабыня вернулась из мест, куда ты ее посылала.
Все сразу же узнали ее и замерли от удивления. Игры и Шутки, народ весьма легкомысленный, проявили на сей раз благоразумие и скрыли свою радость из боязни восстановить Венеру против их новой владычицы. Вы даже не представляете себе, до чего Психею любили при этом дворе. Большинство придворных решило покинуть его, если только Киферея не станет лучше с нею обращаться.
Психея хорошо заметила чувства, которые ее присутствие возбуждало в сердцах и которые читались даже на лицах, но не подала виду, что отдает себе в них отчет, и продолжала:
— Прозерпина приказала мне передать тебе привет и велела уверить тебя в прочности ее дружбы. Она дала мне с собой коробочку, которую я открыла, несмотря на твой запрет. Я не решаюсь просить тебя о прощении и пришла подвергнуться наказанию, которого заслуживает мое любопытство.
