Ветер налетел на них, словно поцелуй далеких лесов, и в долине, устланной поцелуями, вес, что было вокруг,— и воздух, и трава, и тьма — отступило, оставляя их в ти­сках неразрешимой любовной муки. Руки Полин сжимали его шею чуть ниже затылка, и она надеялась, что он почув­ствует ее страдания, такие же сильные, как и его, и осла­бит неистовые, беспощадные объятия, позволив ей вздох­нуть и победить, потому что ее любовь сильнее. Для него весь мир сосредоточился в каком-то тесном, ярко освещен­ном пространстве, в круге, ограничившем все его мечты, и эти поцелуи вызвали к жизни видение. Оно было чудес­ным. Брайну хотелось вздохнуть, но он снова сдерживал себя, хотя от этого поцелуи его становились не такими вол­нующими, и, сдерживаясь, он продолжал думать только о том, чтобы продлить их. И руки его блуждали по ее шее и плечам, он стремился сдержать бурное дыхание. «Я люблю тебя, Полин, я люблю тебя. Уступи же, сдайся. Начни ды­шать, чтоб я мог доказать тебе это». Но она прижималась к нему все теснее, словно хотела доказать, что ей все равно, пусть даже этот поцелуй длится еще пять минут кряду. Колени его дрожали. Он пытался задержать дыхание еще хоть на секунду: так бывает, когда нырнешь и хочешь вынырнуть в нужном месте. И хотя губы ее были тоже крепко сомкнуты, она качалась из стороны в сторону и сто­нала и старалась освободиться. А он знал, что еще не­сколько секунд — и он умрет, потому что легкие его были точно бочонок с порохом, и теперь только одно видение было в освещенном круге — фитиль, который, извиваясь, тянется к этому пороху, и вот уже дымок поднимается и ползет по стенкам. Еще немного — и он умрет, словно за­хлебнувшись под водой.

Она вдруг разжала руки, но он не понимал, что с ней, пока она не начала бить его кулаками по спине, и тогда он услышал, как она жадно хватает воздух. В глазах у нее были слезы, и он нежно поцеловал ее; теперь оба они дышали глубоко, и он почувствовал, что у него тоже на глазах выступают слезы, только это слезы любви и счастья. Они стояли, прильнув друг к другу н уронив руки.

— Я люблю тебя, Брайн, — сказала она.

Они спустились в широкую ложбину и прилегли у ку­ста; темные края ложбины как бы приближали ночь, земля отдавала сыростью. У них не было часов, чтобы узнать, сколько сейчас времени, и они курили оба, чтобы вернуть вкус и плоть легкому дыханию своего изнуренного тела и создать иллюзию живительного тепла в сыром и свежем ночном воздухе.

— Тебе нужно купить пальто, — сказала она, — а то схватишь воспаление легких.

Он усмехнулся.

— Ну уж нет. У меня кровь как кипяток. Я — ходячая печка.

— И все-таки, — сказала она. Они вылезли из лож­бины.— Должно быть, уже десятый час. Интересно, а где они?

— Ушли, наверно. Джоан, кажется, живет в Лентоне? Он освободился от лихорадочного возбуждения и остро воспринимал теперь ночь, испытывая к шороху листьев, к запахам земли и трав любовь, столь же сильную, как и к самой Полин. Он остановился и снова поцеловал ее долгим и нежным поцелуем.

— Ну вот, — сказала она с улыбкой, — и как это тебе не надоест?

— Никогда не надоест, — он сжимал в темноте ее руку. Они прошли Кольерс Пэд и вышли на ярко освещенное шоссе.

— Отец с матерью, наверно, в кино, сегодня ведь пят­ница,— сказала она. — Они, думаю, не скоро вернутся.

— Если твой отец дома, мы с ним, может, в воланы по­играем. Я все же надеюсь как-нибудь его одолеть.

— Никогда не одолеешь: он слишком долго практико­вался.

Брайн согласился с ней: Тед Маллнндер был долго прикован к постели после аварии на шахте. Когда он воз­вращался из забоя, на него наехала вагонетка и сломала ему ногу. Словно акула, вцепилась в него острая боль, взметнулась к голове и взорвалась в мозгу, швырнув его в туманную страну черных провалов и снов, где его соб­ственная боль перемешивалась с чужими страданиями, и очнувшись, он с ужасом убедился, что это его собствен­ные страдания. Одна операция за другой, и теперь он пре­вратился в несчастного, страдающего астмой калеку и един­ственное утешение находит в том, что стал непобедимым игроком в местной любительской команде игроков в воланы. По вечерам он чаще всего ковылял на костылях в пивную «Джон Ячменное Зерно», где, проглотив три пинты лег­кого пива, играл, когда до него доходила очередь. Хоть он и мог стоять на ногах, но предпочитал бросать волан, сидя на стуле, установленном у черты, потому что мастерство свое он приобрел в больнице, когда играл с кресла на коле­сиках. Он был широкоплечий, смуглый, насмешливый; ве­селый характер помогал ему сохранять вкус к жизни и ста­рых друзей, а в борьбе с отчаянием его поддерживали жена и четыре дочери.

Сейчас Маллиндер сидел за столом, протянув к горя­щему камину искалеченную ногу, а его жена, высокая, смуг­лая, как цыганка, вошла в комнату с эмалированным чай­ником в руках и поставила его перед мужем. Вошли Полин с Брайном. «Вот жизнь, — подумал Брайн, — за ним уха­живают, как за королем. Конечно, завидовать тут нечему — кому охота быть хромым». Одиннадцатилетняя Морин, сидя по другую сторону камина, разглядывала какой-то «комикс».

— Привет, Брайн! — воскликнула она, едва он по­явился на пороге.

— Ну как, сдала на стипендию? — спросил он.

По ней сразу было видно, что она из этой семьи: лицо у нее овальное со смуглой оливковой кожей, даже еще бо­лее задорное и проказливое, чем у других, потому что она самая младшая.

— Еще не знаю. Да мне плевать, сдала или нет. Я буду себя по-дурацки чувствовать в этой школьной форме. Я хочу в четырнадцать пойти работать, не дожидаясь ше­стнадцати.

— Ты что, спятила? — спросил Маллиндер. — Учиться куда лучше. Узнаешь, почем фунт лиха, когда на работу пойдешь. Эх ты, сумасбродка!

— С тобой и вправду можно с ума сойти. Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты меня сумасбродкой не назы­вал. — И, чуть не плача от смущения и стыда, она загово­рила с Брайном: — Брайн, а ты знаешь, что будет, если часто-часто моешься?

— Что?

— Мыльной сыпью весь покроешься! Правда ведь, папа?

— Валяй дальше, — отозвался отец. — Выходит, ты и впрямь сумасбродка.

Миссис Маллиндер послала Полин мыть чашки, а Брайна посадила за стол напротив мужа.

— Возьми бутерброд с сыром, — сказала она. — Если хочешь, я тебе сахарину в чай положу, а то паек мы толь­ко завтра получим.

— Да, спасибо. Мы только с сахарином и пьем.

Ему показалось странным, что его об этом спраши­вают,— он словно попал в общество более культурное, чем то, к которому привык. Чай — это чай, все равно с чем его пьешь — с сахарином или с сахаром. У них дома паек за­бирали за три недели вперед, мать всегда ухитрялась вы­клянчить его у бакалейщика.

— Она хитрая, — сказала миссис Маллиндер со сме­хом, когда он упомянул об этом. — Война кончится, а у нее будет уже за три недели вперед получено.

— А как на русском фронте в последние дни? — спро­сил Маллиндер, подсмеиваясь над пристрастием Брайна, который, конечно, принял вопрос всерьез.

— Они скоро будут уже в Германии. Русские, уверен, возьмут Берлин.

— Будем надеяться, они там и останутся, — сказал Маллиндер. — Хотят с этим сбродом покончить раз и на­всегда.

Брайн откусил кусок бутерброда.

— Еще бы.

— Достань сигареты у меня в плаще, Полин, — сказал отец.

Брайну нравилось смотреть, как она работает, как моет посуду, нарезает хлеб и сыр, мажет масло на хлеб. Украд­кой, насколько это было возможно в комнате, полной на­роду, он следил за движениями ее гибкого шестнадцати­летнего тела и видел, какой привлекательной она стала, сняв толстое пальто и оставшись в блузке и юбке, в ко­торых простояла целый день у станка. Сладостное чув­ство, сохранившееся от объятий в Вишневом саду, еще тре­петало в нем, и время от времени, когда Полин проходила мимо стола, он ловил запах ее лица и тела, запах пудры и губной помады, которой она потихоньку пользовалась, хотя отец не раз запрещал ей это делать. Брайн с удивлением думал: «Неужели никто не догадывается?» Ему казалось, что это должно отражаться в глазах, в каждом движении.