С «дакоты», грохотавшей где-то над самым сердцем джунглей, пришла радиограмма. За работой он забыл о своих обидах и, когда самолет сел, даже позабавился немножко, выстукивая стихи из популярного сборника. Каждая буква вылетала в эфир с быстрым стрекотом то­чек и тире, и горячие искорки вспышек отзывались в моз­гу у тех, кто умел читать эти символы. Так, за словом слово, за ритмичной строкой строка спорхнул с его ключа весь «Хан Кублы»*

*Поэма английского поэта XIX века Сэмюэла Колриджа

от начала до конца, и волнение охва­тило его, когда он представил себе, как стихи эти напол­няют джунгли и океаны, доходя до каждого, кто мог их слышать, посланные неизвестным, не ждущим ответа. Ра­ботать без шифра на волне бедствия (да и на всякой дру­гой волне) было, как гласил дисциплинарный устав, пре­ступлением, за которое предают военно-полевому суду, но, насколько было известно Брайну, все радиостанции в этот час либо прекращали работу на ночь, либо не могли услы­шать его за дальностью расстояния. И потому вслед за первым стихотворением далеко во мрак ночи понеслись певучие строки «Безжалостной красотки», которые, быть может, даже достигли ушей того, кто их написал, и снова зажгли голубой огонь, родивший эти строки. Точки и тире возникали в уверенном и привычном темпе, сохраняя ритм стиха и даже отдельных слов. И верхушка антенной мачты высоко над вершинами деревьев испускала дроб­ную морзянку, похожую на щебетание птиц, улетающих из клетки на свободу.

16

Закусив сосисками с бобами, Брайн побежал наверх переодеваться.

— Ты хоть шкуру отмой! — крикнул ему вдогонку отец, когда его грубые башмаки так загрохотали по де­ревянной лестнице, что даже радиоприемник в комнате стал потрескивать.

Брюки и пиджак висели на спинке стула: этот подер­жанный костюм мать купила ему с рук на Олфритон-роуд за шесть шиллингов; он был практичного синего цвета, в узкую полоску, слегка лоснился на швах и вообще вы­глядел не слишком шикарно. И все же костюм — это ко­стюм, и, надев его с галстуком и белой сорочкой, он после целого дня возни с клейстером в вонючих чанах чувст­вовал себя почти щеголем, а в кармане у него позвяки­вали пять монет из двухфунтовой получки; остальные деньги он оставил внизу в столовой. Расшнуровывая бо­тинки и расстегивая комбинезон, он насвистывал какую-то бешеную джигу под стать своему беззаботному на­строению в пятницу, свободную от работы. На двухспаль­ной кровати, стоявшей у окна, он спал вместе с братьями Артуром и Фредом, но комната считалась его — он ведь был старший. В углу стоял шкаф с его книгами, всего сто тридцать семь штук — на одной дверце был приколот из­нутри список всех названий и авторов, а на другой напи­сано мелом по-русски: «Да здравствует Советская Рос­сия!» Эту магическую фразу он составил по учебнику рус­ской грамматики, который раздобыл в библиотеке не­сколько месяцев назад. У окна стоял письменный стол — отец смастерил его из старых ящиков и выкрасил в тем­но-коричневый цвет. Над столом висела карта Восточной Европы, где цветными карандашами была отмечена линия фронта. Скоро карта эта будет ненужной, широкая по­лоса, серая оттого, что линии пометок здесь постоянно стирали резинкой, врезалась уже далеко в территорию Польши и Румынии. Впрочем, в шкафу у него хранилась другая карта, карта Западной Европы, которая дополнит картину краха Германии, если только янки и англичане поторопятся со вторым фронтом.

Приходя в книжную лавку, он рылся и рылся в ящиках, читал названия и, открывая книгу, знал, что в конце кон­цов он возьмет все то, что ему нравится, — три, а может, четыре книги или даже пять, если тоненькие, — и унесет их. Давным-давно — в те времена, когда он еще платил за книги (правда, не больше, чем по три пенса за ка­ждую),— как-то субботним утром он зашел в лавку вме­сте со своим двоюродным братом Бертом, и, пока он рылся в книгах, Берт нетерпеливо листал журналы, ле­жавшие на столе. А Брайн спешил, он весь обратился в зрение, его глаза быстро бегали по корешкам, а пальцы лихорадочно листали страницы, до тех пор пока Берт не начал нетерпеливо считать минуты, а потом подошел к нему и спросил:

— Ну, выбрал что-нибудь?

— Да, вот эти две. — Брайн протянул Берту книжки, потом взял еще путеводитель по Бельгии. — Вот эту тоже хотелось бы прихватить, но она стоит полдоллара.

— Ну, пошли, если выбрал, — сказал Берт, — а то в кино опоздаем.

«Обожди еще минутку», — хотел сказать Брайн, но волнение уже прошло, и он повернулся к Берту.— Идем скорее.

В очереди за билетами Берт отдал Брайну книгу, ко­торую тот хотел, но не мог купить.

— Ты мой лучший друг, — сказал Берт, крепко сжав ему плечо. — Бери, бери. — Вне себя от радости Брайн вцепился в маленькую книжечку, сгибая ее эластичный красный переплет с золотыми буквами, перелистывал крапчатые, словно мраморные, страницы.

— Спасибо, Берт, я этого не забуду.

И не забыл: с тех пор он никогда не оглядывался, стоя у полок в подвале магазина. И, хотя у него бывало при этом такое ощущение, что все смотрят на него, потому что дрожь в руках и коленях словно бы выделяла его из числа остальных, пальцы его потихоньку подбирались к той книге, которую уже высмотрели его голубые глаза. Он стоял здесь, вдохновляемый не храбростью, а азартом, притаившимся, точно зеленоглазый кот, у него за спиной, стоял окруженный непреодолимыми соблазнами и побуждаемый к действию яростной и неизменной страстью библиофила, хотя читал, лишь когда начинал скучать или из любопытства. В глазах у него притаился страх, но на­пряжение воли помогало ему сдерживать этот страх, и он быстрым точным движением хватал книгу с полки и пря­тал ее за пазуху. Раз, два, три — вот книги уже надежно спрятаны под рубашкой, и он шагает вверх по лестнице, не думая о том, что спрятано у него на груди: боялся, что если он будет думать об этом, то в наказание полетит вниз и сломает себе шею. И с каким-то отсутствующим ви­дом, словно зрелище такого множества книг оглушило его, он протягивал продавщице две трехпенсовые книжки, бор­моча: «Сколько с меня?» — «Шесть пенсов», и он благо­дарил бога за то, что, глотнув на улице воздуха, сме­шанного с парами бензина, вновь почувствовал себя на свободе, среди субботней толкотни и шума.

Все шло слишком гладко, чтобы это могло продол­жаться долго. Не то чтобы он стал беззаботнее, он всегда был таким. Просто везение кончилось, и ему куда неприят­нее было вспоминать, каким идиотом он выглядел в гла­зах девушки-продавщицы, которая заметила, как он за­пихивал под рубашку книги и карты, чем то, что его поймали на месте преступления. Он спросил тогда у де­вушки, сколько с него причитается за два завалящих то­мика Вальтера Скотта, и услышал в ответ самое страш­ное из всего, что ему приходилось слышать за много лет:

—Ты бы лучше вынул те книжки, что у тебя за па­зухой.

Он вынул их молча, только побледнел: три книги и две карты на матерчатой подкладке.

—Имя и адрес?

Кроме него, у кассы никого не было. Он сказал ей все, но она ничего не записала. «Борстал, Борстал, Бор-стал». Это слово барабанной дробью стучалось у него в ушах. Тебя упрячут на три года в Борстал, в тюрьму для малолетних, и уж как пить дать не туда, где Берт отбывает последние полгода, так что даже знакомого там у тебя не будет. Он стоял, не двигаясь. Она взглянула на него. Она была тоже худая и бледненькая, в синем хала­тике, молодая и в то же время старая, восемнадцатилет­няя и шестидесятилетняя, у нее были тусклые глаза, и руки ее быстро мелькали, ставя книги на место — с при­лавка на полку, а хозяин только что вышел из ближней двери, совсем рядом. Только Брайн мог оценить ее вели­кодушие в тот миг, когда она сказала мягко:

—Иди, и чтоб духу твоего здесь не было.

Если бы полицейские обыскали его дом и нашли все те книги, пять лет были бы ему наверняка обеспечены; к счастью, девчонка это знала, кто ей друг, а кто враг, и он потом часто думал, насколько лучше жилось бы на свете, если б люди вот так же стояли друг за друга, как эта девушка постояла за него.