Я сказал позавчера Бобу Торпу, что старик Робинсон просто рабовладелец, о таких в библии говорится, что он лукавый змий, предатель, он и своих бабушек оптом про­даст, если их у него больше двух окажется. А старина Торп ответил, что не нужно так говорить, а то как бы Ро­бинсон и его надзиратели не услышали. «Ну и что же, если услышат?» — спросил я, усмехаясь про себя. «Как что? — сказал он, и его длинное лицо еще больше вытяну­лось от страха. — Тогда тебя с работы уволят». Боб — толстенький такой человечек лет шестидесяти. «Вот ужас, — говорю, — придется другую искать, правда?» А он ухмыльнулся и говорит: «После войны, когда с рабо­той опять будет трудно, у вас нахальства поубавится». «Не беспокойтесь, — говорю. — Война кончится — этого старого толстяка с сигарой прогонят в шею вместе со всем его правительством. Тогда все по-другому будет. Их пе­сенка спета». — «А может, и нет». Тут уж никто навер­няка сказать ничего не мог, и Брайн тоже, хотя на лице у него и была написана уверенность: ведь он тоже боялся, что ему придется испытать отцовскую горькую судьбу, если прежние времена вернутся. «Нет уж, лучше пулю в лоб, — подумал он. — Или нет, лучше этих сволочей пре­жде перестрелять, и, может, все переменится».

Когда он проработал у Робинсона три месяца подсоб­ным рабочим, мастер поставил его на приготовление клей­стера — он перемешивал в бункерах коричневую массу, а потом засыпал квасцы, перед тем как всю смесь отправить в котел. Он таскал со склада стофунтовые мешки и, поло­жив их на деревянный край чана, высыпал туда их содер­жимое. К концу рабочего дня тут ужасно воняло, и, когда Брайн сплевывал, слюна у него была оранжевая. Затычку в днище чана можно было вытащить только при помощи рычага, установленного в подвале, в прокатной, где дела­ли картон. Когда оба больших чана наполнялись и у него выдавалась свободная минута, он залезал на верхнюю сту­пеньку лестницы и успевал поглядеть, как три или четыре листа бумаги затягиваются роликами старой прокатной машины. Всем этим командовал Боб Торп, он был мастер и уже тридцать лет управлялся с этими самыми машина­ми — лысый пожилой холостяк, который разговаривал со всеми учтиво, спокойно и, по слухам, даже читал книжки, а свирепел, разве только если там наверху, в чанах, не хватало сырья для его любимых и всемогущих прокатных машин. Тогда в глазах у него появлялся злобный блеск и, боясь увольнения, он ругал Брайна последними словами. Брайн отвечал ему тем же, но снова брался за дело. Про­катные машины работали только два дня в неделю, и в эти дни в прокатной и вокруг чанов с пастой был настоя­щий ад: дребезжащие допотопные машины сотрясали по­толок подвала и даже цеха, находившегося над ними.

Брайн окреп, таская мешки и размешивая клейстер, он чувствовал, как твердеют его мускулы, как легко он пере­носит теперь тяжести, еще недавно казавшиеся ему непо­сильными. Чем труднее была работа, тем больше она ему нравилась, тем больший подъем вызывала она у него, и, возвращаясь домой усталый и на первый взгляд ко всему безразличный, он на самом деле чувствовал в себе огонек жизни и прилив внутренней энергии, которая помогала ему оставаться таким живым и веселым во время долгих прогулок с Полин по полям и лесам.

Во все остальные дни недели он возил вагонетки с мок­рыми листами картона на подъемнике на верхний этаж фабрики в нагретую горячим паром сушилку, вместе с другими мальчишками развешивал листы для просушки, потом оттаскивал их обратно к прессам, а оттуда в картонорезку; наконец, он доставлял картон к упаковщицам и складывал тюки для погрузки в товарные вагоны. Зача­стую после того, как последние мокрые листы наконец подрежут и разложат для просушки, оставалось немного свободного времени — законный, признанный перекур, ко­гда ребята могли пошататься без дела, пока листы не за­твердеют и не станут такими жесткими и острыми по краям, что можно порезать пальцы. Здесь царила прият­ная расслабляющая атмосфера, как в теплице, и пять или шесть мальчишек, растянувшись на теплом и пыльном де­ревянном полу высоко над шумом автомобилей и станков, болтали или разглядывали комиксы, одни на этом фабрич­ном небе, таком непохожем, как понял Брайн, сидя в чер­ных трубах котельной, на эту тесную закопченную дыру.

В своей норе он то и дело без всякой причины откла­дывал лопату и смотрел широко раскрытыми глазами в темноту, ничего не видя и только ощущая все время стен­ки в каком-нибудь дюйме у себя над головой и по бокам; ему было так тесно, что он все время стукался о них лок­тями. Чувство, будто проход сужается, вдруг острой болью пронзало его мозг; он ложился ничком и прижимал руки к телу, напряженный и молчаливый, желая создать хоть иллюзию того, что здесь не так тесно, стараясь уси­лием воли замедлить биение сердца; потом принимался насвистывать какую-то песенку собственного сочинения, в надежде что мотив из нового фильма, который он тщетно пытался вспомнить весь день, все-таки придет ему на па­мять. Но безделье ему надоедало, и он снова брался за работу. Иногда ощущение, что проход сужается, возника­ло у него так неожиданно, что он не успевал овладеть со­бой и, охваченный страхом, извиваясь, словно змея, быст­ро отползал назад, вываливался на пол кочегарки и стоял там, покуривая, минут пять, отдыхая и потешаясь над тем, как он испугал всех своим неожиданным появлением. В свободное время в сушилке он часто учил Билла Эддисона читать карту. Шестнадцатилетний Билл проходил подготовку в юношеской военной организации, где он был уже капралом и где ему была обещана третья нашивка, если он сдаст экзамены на аттестат первого класса. Это был здоровый как бык парень, который мог поговорить о джазе или о женщинах, но был туповат во всем, что ка­салось точных наук, вроде картографии. Зато он лихо от­стукивал такт костяшками пальцев, когда пел непристой­ные куплеты, отплясывал, подпрыгивая на месте, под пе­сенку «Эскимоска Нэлли» или раскачивался из стороны в сторону под марш Сузы, слова которого были, конечно, должным образом изменены.

В те вечера, когда Брайн не гулял с Полин, они от­правлялись с Биллом Эддисоном на поиски приключений, начиная с четырехпенсовых мест на галерке в каком-ни­будь захудалом «Гранде», где обычно показывали ерундо­вый фильм; они смотрели его, пока не надоедало изде­ваться и громко хохотать над всей этой старомодной бе­либердой, а потом пробирались дальше по рядам и нахо­дили девчонок, которые позволяли обнимать себя за талию.

Однако чаще всего он проводил вечера с Полин. Им нравилось гулять вместе, а познакомился он с ней в по­лутьме задних рядов кинотеатра «Савой», когда дешевый военный фильм стал подходить к счастливому концу и он. утратив к нему всякий интерес (почему это никогда не убивают героя и о самого начала ясно, что он должен остаться в живых? И почему те, в чьих грустных глазах застыло ожидание смерти, обязательно погибают?), обер­нулся и увидел ее среди пустых кресел. Она смотрела на экран внимательно и спокойно, без того напряжения во взгляде, какое он знал за собой. В этот вечер он был одни и поэтому, пересев на свободное место рядом с ней, заго­ворил:

— Не выношу такие фильмы, от них просто живот болит.

Помолчав, она сказала:

— А зачем же вы на них ходите?

— Да так, думал, что-нибудь хорошее покажут.

— Ну а теперь вы уже знаете, какой это фильм, правда?

Она заговорила, и это неплохо для начала.

— Ну, конечно, больше я его смотреть не стану, если только вы со мной не пойдете. На той неделе получше фильм будет — музыкальный. Кей Кайзер со своим джазом.

— Мне Гарри Джеймс больше нравится.

— Мне иногда тоже. А когда заиграет трубач, я просто как на иголках.

— Так убери иголки, и все будет в порядке, правда ведь?

Его рука лежала на спинке ее кресла.

— Я провожу тебя домой, если хочешь, — сказал он.

— Меня уже ждут, — сказала она.

Когда заиграли «Боже, храни короля» и они стали пробираться к выходу, подошел парень и взял Полин под руку.

— Пусти-ка, друг, — сказал Брайн. — я ее провожаю.