Но оглянуться нельзя.

Там огнедышащи купы

Вспухших церквей и домов,

Там освежеваны трупы

Нерасторопных умов.

Но посреди геноцида,

СПИДа, бесстыда, вранья,

Синяя гроздь гиацинта

В хрусткой обертке — моя!

Боже, дозволь уроженке

С Пулковских глянуть высот

Хоть на бетонные стенки

С черными зенками сот!

Как убежишь без оглядки,

Без оборота назад —

В том же ли стройном порядке

Мой покидаемый ад?

Так же ли кругло на грядке

Головы ближних лежат?

Так же ли в школьной тетрадке

Хвостик у буквы поджат?

Слушаться я не умею

И каменею на том —

Ломит кристаллами шею,

Сводит чело с животом,

Дальнего запаха гари

Больше не чует мой нос,

Губы, что вопль исторгали,

Оцепенели на "Гос..."

Не в назидание бабам

Солью становится плоть:

В непослушании слабом

Пользу усмотрит Господь, —

Чтоб на холме я блистала,

Дивно бела и тверда,

Солью земли этой стала

И не ушла никуда.

Февр. 1990

Старому другу

Как рано в жизни начало темнеть,

Как зябко потянуло холодком...

Ты позвони, зайди, расставим снедь,

Побалуемся кофием, чайком.

А то и просто так, без кофейка,

Для сердца вредно: кофеин, теин...

Поговорим — дорога далека,

Я шла по ней одна, и ты один.

Как поздно в жизни начало светать,

Так тяжко, неохотно, что потом

День даже вовсе может не настать...

Поговорим иль помолчим о том.

Поговорим о том, как шли да шли,

С кем рядышком, а кто нас обгонял

И кутал нас в ликующей пыли,

И на дорогу денежку ронял.

Я ни монетки не подобрала,

Ни пятачка, Господь оборони.

Ты, если подбирал, — твои дела,

И если двушку поднял — позвони.

1988

Благовещение

(картина Беллини)

Со всеобщим секретным благом

Входит к девушке Гавриил.

Строевым архангельским шагом

Он вошел — и шаги смирил,

И натянутая риза

В подколении, как металл,

Изломилась черно и сизо;

Ткань как будто бы пропитал

Прах изорванного бетона...

(Опустелая тьма небес —

И, кометой во время оно —

Бомбовоз, низверженный в лес.)

И, с грядущим сообразуясь,

Вдруг лилея в руке гонца

Заострилася, как трезубец,

Жаждой кровушки и мясца...

А Мария так одинока

И предчувственно так пуста,

Что у Ней чуть припухло око,

Отекли-запеклись уста.

Томной отроческой пустыней

На пришельца глядит Она,

В непробойный, красный и синий,

Плотный кокон заключена.

С нетерпеньем терпит невеста,

Как неслыханная судьба

Уязвимого ищет места,

Полотно отводит со лба,

И под детский платочек, чепчик,

Щекоча волоски бровей,

Сострадательным громом шепчет

Тайну тайн, сужденную Ей.

Но бесстрашно отроковица

Слышит участь Свою и честь,

И грядущего не боится:

Жизнь огромна, и время есть.

Не расширит узкого ока,

Не унизится задрожать.

Что там будет — еще далёко,

Еще надо носить, рожать...

1987

Легенда о льве святого Иеронима

Жил-был святой Иероним,

В подвижничестве поседев.

Монахи жили, иже с ним,

И жил при них могучий лев,

Тьмоогненный, как Божий гнев,

От хищи кротостью храним.

И ласков был Иероним

С громадным львом, как с малым сим,

Велел ему пасти осла,

И преотлично шли дела;

Под вечер лев препровождал

Ослятю с пастбища во хлев.

Достойно поощренья ждал,

Урок исполнив, рыжий лев.

Но как-то увидал осел

Мимоидущий караван,

Взбрыкнул — и с пастбища ушел

Туда, где били в барабан,

Где шли верблюды, скакуны,

Брела ослиная семья,

Блистали где, обнажены,

То меч, то лезвие копья.

И караван иной страны

Сглотнул ослятю, как змея.

В час трапезы вернулся лев

И лег поодаль от стола.

С насмешкой доброй поглядев,

Святой спросил: "Сожрал осла?"

Лев, на безмолвье обречен,

Прикрылся лапой, хвост поджал.

Святой сказал, меняя тон

На утвердительный: "Сожрал..."

И лев, бессмысленно завыв,

Убрался в степь, во тьму, назад:

Как объяснишь, что ослик жив