Слепая старуха поняла, что нужда достигла предела. Желая улучшить положение семьи, она решила просить подаяния, предполагая, что дряхлая, слепая старуха со слабоумным сыном возбудит сострадание и найдется добрая рука, которая подаст милостыню.
На другой день она вывела сына, который упирался и не хотел идти: он уже привык к животной жизни, ел лишь то, что ему давали, все время спал, валяясь во дворе на голой земле. Она отправилась с ним на базар, но подавали им мало. Домой они вернулись с тремя маисовыми лепешками, которые были единственной пищей для всей семьи в тот день. Они начали просить милостыню ежедневно; постепенно шейх Сейид привык бродить один по ближайшим кварталам и переулкам этого поселка, где были продовольственные лавки, магазины одежды и кафейня, которую содержал грек. В свободное время в кафейню заходили мелкие чиновники, учителя, торговцы хлопком и хлебом. Кроме магазинов и кафейни, здесь было разбросано несколько лачуг. Шейх обыкновенно оставлял мать на углу и входил в кафейню или в один из магазинов. Он шел медленно, неровным шагом, не протягивая руки для подаяния, и смотрел на людей блуждающим взглядом, то улыбаясь, то хмурясь. Иногда он нарушал свое обычное молчание: упрекал незнакомых ему людей или вступал в споры об уходе за землей и сборе урожая. По временам он останавливался, бессмысленно протягивал в пространство дрожащую руку и шел дальше, бормоча какие-то непонятные слова. Добрые люди подкармливали его или подавали несколько милимов. Деньги он бросал на землю, а хлеб или другую пищу раздавал прохожим. В сумке, которую сшила ему мать, оставались лишь незамеченные им куски.
В его неопрятном, странном облике и слабоумии люди начали находить «святость», начали считать его праведным и прозвали шейхом Сейидом. Постепенно он привык к людям и люди привыкли к нему. Они уверовали в него, как в святого, особенно когда видели, что он бросает деньги на землю и раздает хлеб прохожим; полагали, что в отказе от материальных благ жизни и заключается его святость. Однако Сейид успевал набивать свой огромный живот подачками тех, кто во имя аллаха угощал его наиболее лакомыми кусками. Таким образом, шейх Сейид с течением времени заслужил всеобщую любовь, и все поверили в то, что он святой. И хоть он выбрасывал деньги и раздавал хлеб, но в его сумке оставалось достаточно, чтобы одеть и прокормить семью. Исполнилась мечта старухи о том, чтобы вырвать из нищеты своих внуков и найти способ прокормиться.
Однажды шейх Сейид зашел в лавку мясника и обратился к нему с такой бессмысленной фразой:
— Я говорил тебе, осел, что добра много… Вот оно вокруг тебя… один, два… три. Много ардобов[14] пшеницы в твоем доме… да проклянет аллах отца твоих предков… два… три… Аллах уберет их с твоих глаз.
Мясник, улыбаясь и размышляя про себя, ответил:
— Уберет с моих глаз? Что же я сделал?
— Что ты сделал? Земля застоялась… Собирай воду, а то она затопит весь мир… Разве это не чудо, о люди?
Абу Шуша — так звали мясника — улыбнулся и протянул ему кусок мяса, который шейх сунул в сумку и вышел, бессмысленно повторяя сказанное. А Абу Шуша после ухода шейха сел на скамейку перед лавкой и, подперев голову руками, задумался. После долгих размышлений он воскликнул:
— Этот человек святой!.. Его слова касаются моей земли.
Затем он начал восстанавливать в памяти и толковать по своему усмотрению сказанное шейхом. Внезапно лицо его засветилось радостью, и он сказал:
— Ведь он говорил о земле!.. А послезавтра заседание суда. Иначе зачем же он считал: один, два, три? А что если его слова сбудутся, и я получу обратно свою землю? Вот будет хорошо!
И он снова погрузился в размышления.
Прошло три дня, и Абу Шуша выиграл в суде дело, тянувшееся больше пяти лет. Он получил два феддана земли, из-за которой и возникла тяжба еще у его отца. По этому поводу он устроил пиршество и осыпал шейха Сейида подарками: дал ему и мяса, и хлеба, и одежду. Весть эта распространилась по всей округе. Каждый старался подойти к шейху и из его бессмысленных слов узнать о своем будущем. Каждый толковал слова шейха, как ему хотелось и в соответствии с тем, что он ждал от жизни. Случайно некоторые из его предсказаний сбывались; поэтому в глазах окрестных жителей его сила и авторитет возросли еще больше.
Все это усугубилось двумя происшествиями, которые явились простой случайностью, но люди приписали их чудесам святого, и слава о нем распространилась еще больше.
Первый случай был такой: в близлежащем селении жил мелкий чиновник Рафаат эфенди, родом черкес, шестидесяти двух лет, небольшого роста, худощавый, с выдающимися скулами и длинными, спускающимися к углам рта, как у старых китайцев, усами. Он наблюдал за скотом и заведовал зернохранилищем. Был он болтлив, глуп и слыл упрямым и жестоким человеком. Говорил всегда только о себе и своих делах. У окружающих и подчиненных он вызывал лишь глубокую неприязнь за свою жестокость и произвол. У него было две жены и несколько детей. Первая жена, пожилая женщина сорока восьми лет, жила в его деревенском доме, а вторая, совсем молоденькая, едва достигшая восемнадцати, оставалась в близлежащем селении. Естественно, он больше любил вторую, отдавая ей предпочтение за молодость и свежесть. Этим он вселял ревность в сердце первой жены, которая в душе затаила злобу, постепенно разраставшуюся.
Однажды Рафаат эфенди, как обычно насупясь, обедал один у канала в тени развесистой смоковницы, сгибавшейся под тяжестью плодов. Ему прислуживал мальчик лет двенадцати, на которого Рафаат ворчал за малейшую оплошность, заодно ругая кухарку и ее стряпню.
Переваливаясь, с трудом неся свое толстое, тяжелое тело, еле ворочая руками, к нему подошел шейх Сейид. Ветер надувал его рубаху и она, как парус корабля, помогала ему двигаться. Шейх тяжело дышал от жары и усталости, одной рукой он придерживал пустую сумку.
Он подошел к Рафаату эфенди, поздоровался с ним и сел, с жадностью глядя на пищу, взглядом прося либо уделить ему что-нибудь, либо пригласить к обеду, как он привык. Однако Рафаат эфенди даже не обернулся к нему и не ответил на приветствие, а только еще больше насупился. Шейх не понял безмолвного отказа и начал вести свой обычный бессмысленный разговор. Рафаату это надоело — он не любил таких людей, — и он резко оборвал шейха, но тот не переставал говорить, будто ничего и не слышал, больше того, он заговорил еще громче. Наконец терпение Рафаата иссякло, он позвал старшего пастуха и велел ему прогнать назойливого шейха. Пастух помедлил и отказался. Тогда Рафаат эфенди встал и, угрожающе размахивая кулаками, закричал на шейха, затем в бешенстве отшвырнул от себя поднос, на котором стояли тарелки с едой. На крик Рафаата собралось много феллахов, а также мулла, сторож, рабочие с паровой мельницы и орава ребятишек, которые начали издеваться и глумиться над черкесом. В исступлении Рафаат подскочил к шейху, который не обращал никакого внимания на происходящее, и с силой толкнул его, не причинив ему, однако, никакого вреда. Шейх расхохотался, полагая, что с ним шутят, и в свою очередь толкнул Рафаата; тот упал навзничь. Под издевательский смех и улюлюканье толпы Рафаат с трудом поднялся, окинул взглядом окружающих его многочисленных врагов во главе с шейхом Сейидом и побрел домой. Кровь прилила к его лицу, вены вздулись, он размахивал руками, посылая угрозы и проклятия по адресу шейха. За ним следовали ребята, которые продолжали издеваться над Рафаатом. Едва они отошли, как шейх уселся за стол и, подобрав с помощью феллахов куски хлеба и остатки обеда, начал с жадностью поглощать их, бессмысленно глядя на воду канала. Некоторые решили, что он наблюдает за рыбешками, которые лакомились остатками обеда Рафаата, ставшими их добычей. Наевшись досыта, Сейид собрал остатки в сумку, подложил ее под голову и, растянувшись на берегу канала, погрузился в глубокий сон.
В половине четвертого возле дома Рафаата эфенди послышались крики о помощи. Перед дверью собралась толпа феллахов. Все спрашивали друг друга, что случилось. Из толпы вышел мулла, пользовавшийся всеобщей любовью и уважением, и вошел в дом. Он пробыл там немногим больше десяти минут, затем молча вышел, взял в руку посох и, будто готовясь произнести проповедь в мечети, как он делал каждую пятницу, погладил левой рукой свою седую бороду и начал говорить громким внушительным голосом:
