Между тем солнце уже закатилось; через силу оторвавшись от этих печальных предметов, Эмилия продолжала свою прогулку; ей приятен был задумчивый вечерний сумрак, а из соседней рощи полилась жалобная, тягучая мелодия соловья, всегда трогавшая ее сердце; благоухание цветущих кустарников вокруг террасы усилилось в прохладном вечернем воздухе, до того тихом, что еле-еле шелестели листочки на деревьях.

Эмилия дошла наконец до ступенек павильона в конце террасы, где так неожиданно состоялось ее последнее свидание с Валанкуром, как раз перед ее отъездом из Тулузы. Дверь была закрыта; Эмилия остановилась перед нею в колебании и дрожа всем телом; но желание еще раз увидеть то место, которое было свидетелем ее былого счастья, наконец преодолело боязнь тяжелых впечатлений, и она вошла. Внутри павильона стоял меланхолический полумрак; но сквозь открытые окна, затемненные свешивающейся зеленью винограда, смутно виднелся вдали обширный пейзаж. Гаронна, отражавшая в себе вечерние небеса и еще не погасший закат. У одного из балконов был отставлен стул, точно перед тем там кто-то сидел; но остальная мебель павильона вся оставалась по прежним местам, как будто никто и не притрагивался к ней после того, как Эмилия уехала в Италию. Тишина и запустение этой комнаты придавали еще более торжественности ее ощущениям. Слышен был лишь легкий шорох бриза в виноградных листьях, да издали доносился слабый рокот Гаронны.

Эмилия села у одного из окон и вся отдалась сердечной печали, вспоминая подробности своего прощания с Валанкуром на этом самом месте. Здесь же она проводила с ним счастливейшие часы своей жизни, когда тетка ее стала поощрять его ухаживание; здесь она бывало сидела за каким-нибудь рукоделием в то время, как он читал ей вслух или беседовал с нею. Опять вспомнилось ей, с каким чувством, с какой энергией он повторял лучшие места из любимых авторов; как часто он останавливался во время чтения, чтобы объяснять ей эти места, и с каким нежным восторгом он слушал ее замечания и поправлял ее ошибки.

— Возможное ли дело, — говорила про себя Эмилия, — чтобы человек, с душой такой чуткой ко всему великому и прекрасному, унизился до гнусных поступков и поддался суетным соблазнам?

Она помнила, как часто он, бывало, смахивал внезапно навернувшуюся слезу, как голос его дрожал от волнения, когда он рассказывал о каком-нибудь благородном, возвышенном поступке! «И такая душа, — говорила она про себя, — такое сердце пали жертвой нравов огромного развращенного города!»

От этих размышлений у нее стало невыносимо тяжело на сердце; она поскорее вышла из павильона и, спасаясь от бывших свидетелей своего погибшего счастья, вернулась в замок. Проходя вдоль террасы, она вдруг увидела какую-то фигуру, идущую тихими шагами, под деревьями, в некотором отдалении. Сгустившиеся сумерки не позволяли различить, кто это такой; Эмилия подумала, что это, вероятно, кто-нибудь из слуг, но вот незнакомец, услышав ее шаги, вдруг обернулся к ней лицом, и ей показалось, что она видит перед собой… Валанкура!

Кто бы ни был незнакомец, он тотчас же шмыгнул в чащу влево и исчез; а Эмилия, устремив пристальный взор на то место, куда он скрылся, и дрожа так сильно, что едва держалась на ногах, простояла несколько мгновений точно окаменелая и почти в бессознательном состоянии. Опомнившись, она бросилась к дому; но и там она не решилась осведомиться, кто из домашних был сейчас в саду, боясь выдать свое волнение. Она удалилась к себе в комнату, чтобы в одиночестве хорошенько припомнить фигуру, вид и черты виденного человека. Но он промелькнул мимо нее так быстро и в потемках очертания его были так смутны, что она в точности ничего не могла припомнить; однако общий вид фигуры и быстрота, с какой она скрылась, внушали ей почти уверенность, что это был Валанкур. Правда, в иные минуты ей казалось, что ее фантазия, поглощенная мыслями о нем, вызвала его образ перед ее затуманенным взором; но это предположение было мимолетным. Если это был действительно Валанкур, она удивлялась, как он мог очутиться в Тулузе и пробраться в сад; но всякий раз, как она порывалась спросить, не был кто-нибудь посторонний впущен в парк, ее удерживало нежелание выдать свои сомнения; и так весь вечер она провела в догадках, беспокойстве и стараниях отогнать от себя назойливые мысли.

Но эти усилия оказались напрасными: ее осаждали самые противоречивые чувства при мысли, что Валанкур, может быть, находится поблизости: то она боялась, что это действительно так, то, напротив, жалела, что этого нет… Как ни пробовала она убедить себя, что не желает, чтобы незнакомец оказался Валанкуром, но сердце ее упорно противоречило рассудку.

Весь следующий день был занят посещениями разных соседей, прежних знакомых г-жи Монтони; они приходили изъявлять Эмилии свои соболезнования по случаю кончины ее тетки, вместе с тем приветствовали ее по поводу вступления во владение поместьями, и кстати старались выведать кое-что о Монтони и странных слухах, дошедших до них, о ее разрыве с Валанкуром; все это делалось с соблюдением строгих приличий, и гости удалялись с таким же спокойным достоинством, с каким приходили.

Эмилия утомилась всеми этими формальностями; ей были противны заискивания людей, которые раньше не находили ее даже достойной внимания, пока считали ее приживалкой г-жи Монтони.

«Наверное, — думала она, — в богатстве заключается какое-то волшебство, заставляющее людей раболепствовать перед ним, даже если это не сопряжено ни с какими выгодами для них самих! Как странно, что к дураку или негодяю, если он богат, относятся в свете с большим уважением, чем к хорошему, умному человеку, который беден!»

Только к вечеру она очутилась одна, и ей захотелось освежиться прогулкой по саду; но она боялась идти туда, чтобы опять не встретиться со вчерашним незнакомцем: что если вдруг он окажется Валанкуром!.. Все ее усилия подавить эту тревогу оказывались тщетными; тайное желание увидеть еще раз Валанкура так, чтобы он не мог видеть ее, побуждало ее сойти в сад, но осторожность и щекотливая гордость удерживали ее. В конце концов она решила избежать возможности встречи, воздержавшись от посещения сада в продолжение нескольких дней.

По прошествии недели она опять отважилась пойти туда, но на этот раз взяла с собой Аннету и не пошла дальше нижнего сада. При малейшем шелесте бриза в листве она вздрагивала — ей все чудилось, что кто-то прячется в чаще кустарников, и на каждом повороте аллеи она озиралась с пугливым ожиданием. Молча, в задумчивости, продолжала она свою прогулку, она так волновалась, что даже не могла разговаривать с Аннетой. А для Аннеты молчание и задумчивость были до того нестерпимы, что она сама наконец пустилась в разговоры со своей госпожой.

— Милая барышня, и с чего это вы все вздрагиваете? Уж верно слыхали о том, что у нас случилось?

— Что такое случилось? — отозвалась Эмилия упавшим голосом, стараясь сдержать свое волнение.

— Знаете, третьего дня ночью, барышня…

— Я ничего не знаю, Анне га, — проговорила ее госпожа коснеющим языком.

— Ну, да ведь третьего дня ночью к нам в сад забрался разбойник…

— Разбойник!..

— Я думаю, что разбойник, барышня, а то кто же еще?

— Где ты видела его, Аннета? — спросила Эмилия, озираясь и повернув назад к замку.

— Сама-то я не видела, а Жан — садовник — тот видел. Было часов двенадцать ночи, садовник шел через двор к черному ходу дома. Глянь-ка, кто-то пробирается по аллее против садовой калиткж… Ну, конечно, Жан смекнул, в чем дело, и побежал за ружьем,

— За ружьем!.. — воскликнула Эмилия.

— Да, барышня, за ружьем; потом опять вышел во двор караулить. Смотрит — а тот опять тихо идет по аллее; потом прислонился к калитке, да так и уставился на наш дом, точно выбирал, в которое окно ему влезть.

— Ну, а ружье… ружье… — твердила Эмилия.

— Все в свое время… погодите, барышнк. Жан рассказывает, что разбойник отпер калитку и прошел во двор; тогда Жан нашел, что пора спросить его, что ему нужно; он окликнул его и спросил, кто он такой и для чего забрел сюда? Но человек, не отвечая на вопросы, повернул вспять и шмыгнул в сад. Жан понял, что это значит, и выстрелил ему вслед.