— Нынче канун праздника, синьора, — объяснила Маделина, — и вот крестьяне забавляются всякими играми.

— Но они упоминают о морской нимфе, — заметила Эмилия, — какая связь между нимфой и этими добрыми людьми?

— О, синьора, — возразила Маделина, не поняв причины удивления Эмилии, — никто не верит в эти вещи, но в наших старинных песнях о них говорится; и даже в наших играх и хороводах мы поем о нимфах и бросаем гирлянды в море,

Эмилия с детства привыкла смотреть на Флоренцию, ках на центр литературы и изящных искусств; но чтобы склонность к классической древности проникла в среду крестьян края, — это приводило ее в удивление и восторг. Аркадский тип девушек привлек также ее внимание. Одежда их состояла из коротенькой, пышной юбки светло-зеленого цвета, с лифом из белого шелка, широкие рукава были подобраны на плечах лентами и букетиками цветов. Волосы их, падавшие завитками на шею, также были украшены цветами, а маленькая соломенная шляпа, надетая немного назад и набекрень, придавала всей фигуре какой-то задорный, веселый вид.

Когда пение окончилось, некоторые из девушек подошли к Эмилии, пригласили ее присесть в их кружок и угостили ее и Маделину, которую знали, виноградом и фигами.

Эмилия поблагодарила их за ласку; ей понравилась простота и грация их обращения, очевидно, свойственная им от природы, и когда вскоре после того подошел Бертран и стал звать ее домой, один из крестьян, протягивая плетенку, предложил ему выпить. Перед таким искушением Бертран редко когда мог устоять.

— Пусть бы и барышня потанцевала с девушками, — предложил крестьянин, — пока мы с тобой осушим эту фляжку. Сейчас начнутся пляски. Ну, парни, налаживайте свои тамбурины и дудки!

Заиграли веселый плясовой мотив; крестьяне помоложе установились в кружок, к которому Эмилия охотно примкнула бы, если б ее душевное настроение более гармонировало с их весельем, Маделина, однако, пошла танцевать, а Эмилия, глядя на счастливую группу, позабыла на время о своих собственных несчастиях. Но скоро к ней вернулась прежняя меланхолия, пока она сидела немного в стороне от всех, слушая ласкающие звуки музыки, разносимые бризом, и наблюдая серебристую луну, проливавшую свой трепетный свет на волны и на лесистые вершины деревьев, осенявшие тосканские берега.

Между тем Бертрану так пришлась по вкусу первая фляга, что он охотно приступил ко второй, и было уже довольно поздно, когда Эмилия не без опасений вернулась в хижину.

После этого вечера она часто выходила гулять с Маделиной, но не иначе как в сопровождении Бертрана; душа Эмилии стала постепенно успокаиваться, насколько позволяло ее тревожное положение. Тишина, среди которой она жила, внушала ей надежду, что она была прислана сюда не с какой-нибудь злой целью, и если б не догадка о том, что Валанкур в это самое время находится в Удольфском замке, она желала бы остаться жить в этой хижине до тех пор, пока ей не представится случай вернуться на родину. Относительно мотивов, побудивших Монтони отослать ее в Тоскану, она находилась в еще большем недоумении, чем когда-либо; точно так же она не верила, чтобы его побуждало желание оградить ее безопасность.

Прожив уже некоторое время в деревенской хижине, она вдруг вспомнила, что впопыхах торопливого отъезда из Удольфского замка она позабыла там бумаги, переданные ей покойной теткой и касающиеся ее лангедокских поместий; но хотя такая забывчивость и привела ее в некоторое беспокойство, однако у нее сохранилась надежда, что запрятанные в тайник бумаги эти не попадутся в руки Монтони.

Вернемся теперь на время в Венецию, где граф Морано томился под гнетом всяческих невзгод. Вскоре после его возвращения в этот город он был арестован по приказу сената; ему сообщили, в чем состоит его вина, но препроводили в такое место заключения, куда не мог проникнуть никто из его друзей, несмотря на усердные поиски. Кто был враг, навлекший на него это бедствие, граф никак не мог угадать; тем не менее его подозрения чаще всего останавливались на Монтони, и очевидно эти догадки были не только правдоподобны, но и вполне основательны.

В самом деле, Монтони подозревал Морано в отравлении вина в его кубке. Но, не имея достаточных доказательств для уличения его в преступном покушении, он принужден был отказаться от преследования его судом и прибегнуть к другим способам мщения. Он обратился к одному доверенному лицу с поручением опустить донос в знаменитое denunzie secrete, или одну из львиных пастей, которые были вделаны в стену галереи Дворца Дожей в виде приемников для анонимных доносов на лиц, подозревавшихся в государственных преступлениях. В подобных случаях не происходило очной ставки между обвинителем и обвиняемым, поэтому всякий мог оклеветать своего врага и добиться того, чтобы его подвергли несправедливой каре, не боясь дурных последствий для себя. Что Монтони прибегнул к такому дьявольскому средству погубить человека, которого подозревал в покушении на свою жизнь, — в этом не было ничего мудреного. В письме, послужившем орудием для его мести, он обвинял Морано в изменнических замыслах против правительства и старался подкрепить свой донос всеми доводами, какие мог придумать с присущим ему лукавством. Сенат, для которого подозрения были в то время почти равносильны доказательствам, арестовал графа по этому обвинению и, даже не сообщив ему, в чем он виноват, ввергнул его в одну из секретных темниц, наводивших ужас на жителей Венеции и в которых узники часто томились всю жизнь, а иногда умирали, не отысканные своими друзьями.

Морано навлек на себя личную ненависть многих членов правительства; одним не нравился его образ жизни, других раздражало его честолюбие и соперничество с ними во многих случаях общественной деятельности; и, конечно, трудно было надеяться, чтобы милосердие смягчило суровость закона, находящегося в руках таких врагов.

Синьора Монтони между тем угнетали опасности другого рода. Его замок был осажден войсками, которые бесстрашно шли напролом и готовы были на всякие жертвы только бы одержать победу. Крепость, сильно укрепленная, выдержала, однако, их нападение; это обстоятельство, в совокупности с энергичной защитой гарнизона и недостатком продовольствия в дикой, горной местности, скоро принудили осаждающих снять осаду.

Когда Удольфский замок был оставлен неприятелем и очутился во власти Монтони, он отправил Уго в Тоскану за Эмилией, которую перед осадой послал, ради ее личной безопасности, в место более надежное, чем замок, где в то время мог еще восторжествовать неприятель. Когда окончательно водворилось спокойствие в Удольфских стенах, Монтони пожелал скорого возвращения Эмилии и поручил Уго помочь Бертрану препроводить ее обратно в замок.

Повинуясь приказанию синьора, Эмилия с сожалением простилась с доброй Маделиной; целых две недели она пробыла в Тоскане, и это время было для нее отдыхом, необходимым для успокоения ее расстроенных нервов и измученной души. Снова началась переправа через Апеннины. По пути Эмилия бросала с высот печальный взгляд на прекрасную равнину, расстилающуюся у их подошвы, и на далекое Средиземное море, по волнам которого ей так хотелось перенестись в родную Францию! Она грустила, что ей приходится возвращаться в замок, где она столько выстрадала, но печаль ее смягчалась предположением, что Валанкур, может быть, находится там, и она чувствовала некоторое облегчение при мысли о возможности быть около него, несмотря на то, что он, вероятно, томится в плену.

Был полдень, когда она выехала из хижины и вечер наступил раньше, чем они успели доехать до Удольфского замка. Ночь была лунная, но луна светила только по временам, так как небо было окутано облаками; при свете факела, который нес Уго, путешественники подвигались почти все время молча — Эмилия, погруженная в раздумье о своем положении: а Бертран и Уго мечтая в скором времени насладиться доброй бутылкой вина и яркого очага, так как с некоторых пор уже ощущалась разница между теплым климатом долин Тосканы и холодным воздухом в горах. Эмилию, наконец, вывел из задумчивости отдаленный бой башенных часов: она прислушивалась с жутким чувством к густым звукам, разносимым ветром. Прозвучал еще удар, а затем еще и печальным эхом замер в горах; Эмилии в ее мрачном настроении почудилось, что это погребальный звон…