— Мне сказывали, ваше сиятельство, что постель стоит в комнате, смежной с салоном и замыкающей всю анфиладу.
— А! вот и пресловутый салон! — воскликнул граф, когда они вошли в просторный покой, тот самый, где раньше Доротея с Эмилией останавливались отдыхать.
Граф постоял там с минуту, оглядывая остатки поблекшего великолепия: пышные ковровые обои, длинные, низкие бархатные диваны, с густо позолоченной резной отделкой, мраморный мозаичный пол, устланный посередине красивым ковром; огромные венецианские зеркала, таких размеров и качества, каких в те времена во Франции не умели выделывать, отражали в себе всю обстановку огромной комнаты. В этих зеркалах отражалось когда-то веселое, блестящее общество: прежде салон служил парадной приемной, и здесь у маркизы происходили многолюдные собрания, по случаю ее бракосочетания. Если бы по мановению волшебной палочки могли воскреснуть исчезнувшие группы (многие их участников давно исчезли навеки с лица земли), когдато отражавшиеся в гладкой поверхности зеркал, то какую резкую противоположность представили бы они с теперешним запустением?.. Вместо сияющих огней и роскошной, оживленной толпы, они отражали одинокую, тускло мерцающую лампу, которую граф высоко подымал над головой и при свете которой смутно обрисовывались три растерянных фигуры, оглядывавшие просторные пустые стены.
— Ах, — обратился граф к сыну, пробуждаясь из глубокой задумчивости, — как картина изменилась сравнительно с тем временем, когда я в последний раз был здесь! В ту пору я был молодым человеком; покойная маркиза тоже находилась в цветущей поре жизни; много было здесь и других людей, теперь давно уже умерших! Вот здесь помещался оркестр; здесь мы танцевали затейливые фигуры, стены оглашались нашим весельем. Теперь в них раздается одинокий, слабый голос; пройдет еще немного времени, и его не станет… Сын мой, помни, что и я когда-то был молод, как ты, и что ты сам промелькнешь, как и твои предшественники, которые, танцуя и распевая в этих когда-то веселых хоромах, забывали, что годы составляются из минут и что каждый шаг приближает их к могиле. Но подобные размышления бесполезны, скажу, даже преступны, если не научают нас готовиться к вечности; иначе они только затуманивают наше счастье в настоящем, не направляя нас к блаженству в будущем. Но довольно об этом — пойдем дальше.
Людовико отпер дверь спальни; войдя туда, граф был поражен мрачным видом ее, благодаря темным тканым обоям.
Он приблизился к постели с каким-то торжественным волнением и, заметив, что она застлана черным бархатным покровом, остановился в смущении:
— Что бы это значило? — проговорил он, устремив на покров пристальный взор.
— Рассказывают, ваше сиятельство, — отвечал Людовико, стоя в ногах постели под складками полога, — рассказывают, что маркиза де Вильруа скончалась в этой самой комнате; на этой кровати лежало ее тело, пока его не вынесли хоронить; может быть, этим и объясняется присутствие .здесь этого погребального покрова.
Граф не отвечал; он стоял несколько минут, погруженный в думы и, видимо, взволнованный.
Затем, обратившись к Людовико, он с ударением спросил его: выдержит ли он, если ему придется остаться здесь на всю ночь?
— Если ты в этом сомневаешься, — добавил граф, -то не стыдись сознаться: я освобожу тебя от твоего обязательства, не подвергая тебя насмешкам торжествующих товарищей-слуг.
Людовико задумался; в сердце его боролись самолюбие и другое чувство, похожее на страх. Однако первое одержало верх. Он покраснел, все колебания его исчезли.
— Нет, ваше сиятельство, — отвечал он, — я исполню до конца то, за что взялся; благодарю за ваши милости ко мне. Здесь, в камине, я разведу огонь и при помощи доброго угощения, припасенного в этой корзине, я не сомневаюсь, что буду чувствовать себя недурно!
— Будь по-твоему, — согласился граф, — но как ты скоротаешь долгую томительную ночь, если не будешь спать?
— Когда я устану, ваше сиятельство, — отвечал Людовико, — я не побоюсь заснуть; а пока у меня есть книга, которая позабавит меня.
— Прекрасно, — сказал граф, — надеюсь, ничто не потревожит тебя; но если тебя серьезно что-нибудь испугает, то приходи ко мне, прямо в спальню. Я слишком доверяю твоему здравому смыслу и мужеству, чтобы думать, что ты струсишь каких-нибудь пустяков, поддашься впечатлению этих мрачных хором или их отдаленности от других, чтобы уступить каким-то воображаемым страхам! Завтра я отблагодарю тебя за оказанную тобой важную услугу; эти комнаты будут отперты настежь и моя челядь убедится в своем заблуждении. Покойной ночи, Людовико; приходи же завтра рано утром и помни, что я говорил тебе.
— Буду помнить, ваше сиятельство; покойной ночи и вам; позвольте посветить вам.
Он проводил графа и Анри по всему ряду покоев до наружной двери. На площадке лестницы стояла лампа, оставленная одним из перепуганных слуг; взяв ее в руки, Анри еще раз попрощался с Людовико; тот почтительно ответил на привет молодого барина, затворил за ним дверь и запер ее на ключ. Затем, направляясь в спальню, стал оглядывать комнаты, по которым проходил, с большей тщательностью, чем прежде; он опасался, не спрятался ли там кто-нибудь нарочно, с целью испугать его. Но кроме него самого там не оказалось ни души; оставляя отворенными все двери, через которые проходил, он снова попал в большую гостиную, размеры которой и мрачное безмолвие внушали ему трепет. С минуту он стоял неподвижно, оглядываясь назад на длинную анфиладу пройденных комнат; повернувшись, он увидел свою собственную фигуру, отраженную в большом зеркале, и вздрогнул… Смутно виднелись и другие предметы в темной поверхности стекла, но он не останавливался рассматривать их, а поспешно вернулся в спальню; заметив дверцу в смежную каморку, он вошел туда. Там все было тихо. Глаза его остановились на портрете покойной маркизы; долго он рассматривал его со вниманием и некоторым изумлением. Обшарив все углы в чулане, он вернулся в спальню и развел в камине яркий огонь; это несколько ободрило его и подняло его мужество, которое уже начинало падать, под влиянием мрака и безмолвия, нарушаемого лишь завываниями ветра. Людовико придвинул столик к огню, вытащил из корзины бутылку вина и кое-какую холодную провизию и принялся закусывать. Покончив с ужином, он положил свой меч на стол; ему еще не хотелось спать, и он вынул из кармана принесенную с собой книжку. Это бьы сборник провансальских новелл. Помешав огонь, так что в камине вспыхнуло яркое пламя, он поправил лампу, придвинул кресло к огню и погрузился в чтение; скоро все его внимание было поглощено повестью.
Тем временем граф вернулся в столовую, куда явилось и остальное общество, которое проводило его до дверей северных покоев и, услышав крик Доротеи, поспешно разбежалось. Все стали приставать к графу с расспросами. Граф слегка потрунил над гостями по поводу их поспешного бегства и суеверной слабости. Этот разговор повел к интересному вопросу: может ли душа, расставшаяся с телом, посещать земную юдоль, и если может, то будет ли дух видимым для смертных? Барон выражал мнение, что первое очень вероятно, а второе— возможно, и старался подкрепить свое мнение цитатами из авторитетных писателей древнего и нового времени. Граф же, наоборот, не разделял этого мнения. Завязался горячий спор. С обеих сторон приводились ловкие аргументы, но ни та, ни другая сторона не сдавалась. Действие этого разговора на слушателей было различное. Хотя на стороне графа было превосходство по части аргументации, но у него оказалось значительно меньше сторонников; свойственная человеку склонность ко всему сверхъестественному, чудесному заставила большинство гостей держать сторону барона; и хотя на многие из положений графа не нашлось ответа, но его противники склонны были думать, что это объясняется их личной неосведомленностью по такому отвлеченному предмету, а вовсе не тем, что не существует на свете аргументов, с помощью которых можно было бы разбить доводы графа.
Бланш слушала, вся бледная от волнения, но насмешливый взгляд, брошенный на нее отцом, вызвал румянец смущения на ее щеках, и она старалась позабыть суеверные рассказы, слышанные ею еще в монастыре. Между тем Эмилия с напряженным вниманием следила за спором, затрагивавшим такой интересный для нее вопрос; вспомнив призрак, виденный ею в спальне покойной маркизы, она почувствовала холодную дрожь по всему телу. Несколько раз она готова была рассказать то, что видела; но ее удерживало опасение сделать неприятность графу и самой очутиться в смешном положении. С тревожным нетерпением ожидая, чем кончится отважное предприятие Людовико, она решила поставить свое молчание в зависимость от этого исхода.
