Признаюсь, услышав такое, я не удержался. Забыв, что моя функция – тихо сидеть в сторонке, не встревая в беседу, воскликнул:

– Помилуйте, ведь у вас брата убили, о каких еще неприятностях тут говорить можно?

Впрочем, Иван Макарович меня не только не осадил, но даже не посмотрел в мою сторону. Он уставился на клиентку, снова открыв рот в немом изумлении.

Эльза же обернулась и начала внимательно, как бы изучающе меня рассматривать. И выражение ее лица мне очень не понравилось. Мне уже приходилось видеть такое: смесь досады и снисходительного понимания. Первый раз – довольно давно. Так посмотрела на меня мама, когда я, наивный пятилетка, поинтересовался, отчего это она, когда телефон зазвонил, попросила отца ответить и, если это Лена звонит, сказать, что ее, мамы то есть, дома нет. Как же так? Мама же дома, тетя Лена – ее подруга, а врать нехорошо, это родители мне постоянно твердили.

Вот тогда мама и посмотрела на меня именно так, как сейчас Эльза. Досадовала она оттого, что приходится объяснять прописные истины, но в то же время понимала, что ребенок еще слишком мал, многого не понимает. И снисходительно разъяснила, что врать, сынок, конечно, нехорошо, но бывают разные обстоятельства. Если бы она поговорила с тетей Леной, то не успела бы испечь мои любимые блинчики. Вот тогда я и осознал, что иногда невинная, не доставляющая никому явных неприятностей, маленькая ложь допустима. Хотя бы ради блинчиков.

Но нынче я не тот наивный малец, и то, что молодая женщина, по возрасту почти годящаяся мне в дочери, смотрит на меня так же снисходительно, как и мама сорок лет назад, мне не нравилось. Тем более что она сочла необходимым ответить на мою реплику:

– Не понимаю, чем вызвана столь эмоциональная реакция, но она может помешать работе, поэтому поясню, хотя и не обязана ни перед кем отчитываться. Во-первых, Леонид мне не родной, а сводный[4] брат, мы впервые познакомились, когда я школу заканчивала. Во-вторых, мы никогда не были особенно близки. А в-третьих, мы все когда-нибудь умрем, вы не знали? По моему глубокому убеждению, просто так никого не убивают. Раз Леня допустил такую ситуацию, что кому-то захотелось его убить, значит, проявил неосторожность, не смог правильно выстроить отношения с окружающими.

Впрочем, мы друг другу все же не чужие, несколько лет под одной крышей прожили, я скорблю и все такое, но брата не вернуть, а мне жить дальше. И мне непонятно, почему естественное желание любого нормального человека избежать возможных неприятностей вызывает чье-то осуждение. А на полицию я и впрямь не особенно рассчитываю, просто потому, что в деле слишком много подозреваемых и никаких улик. Я вам сейчас расскажу, сами увидите.

– Прошу простить моего друга, если он вас невольно обидел, – счел необходимым вмешаться Иван Макарович, хотя по его лицу было заметно, что он и сам был близок к тому, чтобы эту доморощенную философиню немного «обидеть». – Но его можно понять. Говоря откровенно, нам редко доводилось общаться с клиентом, который изъяснялся бы столь прямо, я бы даже сказал, с циничной прямотой.

– Так уж привыкла. А цинизм, между прочим, это всего лишь привычка называть вещи своими именами[5]. И подумав, вы не сможете отрицать, что дела делаются проще, когда партнеры обходятся без обиняков и экивоков.

– Хм, возможно. Но в таком случае мне хотелось бы узнать, отчего вы так спешите? Что за неотложные дела ждут вас в Германии?

– А вот это к делу совершенно не относится. Мои дела – это мои дела, и ничьи больше, как говорят американцы: «It’s nobody’s business[6]».

– Мы не в Америке, уважаемая. Когда я берусь за расследование, я должен знать все обстоятельства моего нанимателя. И тут уже не проходят объяснения типа «это к делу не относится», поверьте.

– Но это действительно к делу не относится. Да и какая вам, собственно, разница? В конце концов, кто деньги платит, тот и музыку заказывает.

– Не скажите, Эльза, не скажите. Не все измеряется деньгами, по крайней мере, для меня. Я, видите ли, не люблю, когда меня используют втемную, и очень не люблю иметь дело с людьми, мотивов которых не понимаю.

– Извините, Иван Макарович, но это странно, мне ваша позиция непонятна.

– А тут и понимать ничего не нужно. Если вы считаете себя вправе придерживаться определенного стиля поведения, то почему отказываете мне в том же? К тому же я человек старый, как вы совершенно верно подметили, а значит, консервативный, мне меняться поздно, да и необходимости, откровенно говоря, не вижу.

– Понимаете… вы не подумайте, по делу об убийстве я ничего не скрою, все, что знаю, расскажу. А почему спешка?.. Это очень деликатный момент, и мне бы не хотелось…

Я с интересом наблюдал за диалогом. Особенно забавно было видеть, как наша прямолинейная, прямо-таки железная валькирия вдруг занервничала, покраснела, стала мямлить, жевать слова, как обыкновенная женщина, смущающаяся оттого, что ее принуждают рассказать о себе что-то непристойное.

– Ну, ну, голубушка, не стоит так переживать, на мне свет клином не сошелся. Вы без труда отыщете массу частных детективов, которые не станут задавать неудобных вопросов. Да каждый второй не станет, если не каждый первый, особенно, если надбавку за срочность посулить. И толковые ребята среди них попадаются, любой с радостью на вас поработает.

– Мне не нужен любой, мне нужен лучший.

– Спасибо на добром слове, но это ничего не меняет. Никогда не знаешь заранее, какая информация пригодится в расследовании. Бывает, то, что кажется важным, отправляется в итоге «в корзину», а ненужный поначалу пустяк, зряшная безделица, вдруг ложится в общую картину как недостающий кусочек в пазл. Так бывает, поверьте, вот и Сергей Юрьевич не даст соврать. Буквально на днях мы одно дело завершили, так там клиентка тоже все никак о своих личных обстоятельствах говорить не желала. Слезу пускала, глазки закатывала, охала-ахала. А в результате сведения, которые я из нее вытащил чуть ли не клещами, сыграли ключевую роль в расследовании.

Иван Макарович заметно расслабился. Он не уступит, конечно, не тот характер, но относиться к клиентке стал гораздо лучше, когда увидел, что обычные человеческие слабости ей не чужды. Да и высокая оценка свою роль сыграла. Доброе слово, как известно, и кошке приятно, тем более профессор, как я успел убедиться, на тонкую лесть совсем не обижался. Эльза Францевна тем временем задумалась. Думала минут пять, а мы не торопили, дело, видимо, деликатное. Наконец она приняла решение.

– Хорошо, я вам все расскажу. Не хотела раньше времени, но придется, тем более вы не из нашей научной среды. Но рассказывать буду подробно.

– Ничего страшного. Я вас внимательно слушаю.

– Ладно. Наша семья чисто немецкая. Мои родители – советские немцы, но из старых, их предки еще при Екатерине в Россию перебрались. Мама умерла рано, я ее почти не помню, отец растил меня один. Ну, понятно, с помощью нянечек, он всегда был человеком обеспеченным, мог себе позволить прислугу. И он не только не женился второй раз, но даже ни разу женщину в дом не привел, за что я ему очень благодарна, характер у меня с детства был твердый, упрямый, мачеху или тем более любовницу я бы не приняла ни под каким видом.

Хотя какие-то связи, как я теперь понимаю, у него наверняка были. Отец иногда пропадал на два-три дня, его работа была связана с частыми командировками, к чему я с детства привыкла. Но теперь думаю, что в некоторые «командировки» он уезжал не один. И еще было у отца хобби, совершенно не типичное для людей его круга, сплав по горным рекам. Вот в одной из экспедиций он и познакомился с Варварой Петровной, матерью Леонида. Она тоже была родительницей-одиночкой. Ну, а когда я школу заканчивала, они решили пожениться. Видимо, отец счел меня уже достаточно взрослой, готовой принять его решение без возражений.