В конце концов, каждый верит, как хочет. Им проще верить так. Ну и милости просим. А что такого? Были хазары на Руси, кто бы спорил. Кого там Женька упоминала? Кестлера? Надо прочесть Кестлера… Да, были. Но Каганат преувеличивать не следует. Гумилев уже на этом обломался, выдумав, по сути, целое государство. А у него любой школьник десять подтасовок на главу найдет. Да и потом, разве можно было так защищать чужую страну, как мы во время последней войны?

Можно, сказал внутренний Эверштейн, которого Волохов тут же попытался задушить. Еще как можно. Вошедшая в кровь и плоть привычка распоряжаться собственным народом, как чужим. Все это надо строго продумать. С этим надо серьезно спорить, как со всякой концепцией национальной исключительности. Но ведь они не претендуют на Германию, тут же возразил себе Волохов. Они не требуют Италии, им не нужна Польша. Им с избытком хватает России, им нужна она. Может быть, потому, что – как пишет та же «Позавчера» – они уже захватили все остальное, а мы – последние, кто сопротивляется? Да нет. При желании можно представить их сосуществующими с немцами, итальянцами, чехами. Даже с поляками, хазарофобами, каких поискать. Только с нами у них вечная неувязка, и даже сейчас я чуть не бросился на Эверштейна, несчастного Эверштейна с птичьей грудью… Господи, что за бред!

Ночь, ночь – а ведь еще час назад по улице тек пыльный розовый зной, смотри Бабеля. Кто писал по-русски лучше Бабеля и Зощенки, в чьем хазарстве не сомневалась Ахматова? А сама горбоносая, черноволосая Ахматова? Мне от бабушки-хазарки были редкостью подарки… Я никогда ничего не дарю Женьке. Подарить бусы, дешевые, дурацкие, на память? Я ведь скоро уеду домой, к своим захватчикам, а что у нее останется от меня? Да и надо ли ей? Он поймал себя на том, что думает о ней с явной, ревнивой враждебностью. Ревновать ее случалось ему и прежде, но чтобы так злобно… Боже мой, так вот чего добивался Эверштейн! Ну конечно. Как все просто. Он ревнует и пытается вбить клин – самый простой, национальный; и как я сразу не врубился!

Сзади оглушительно бибикнули. Он подпрыгнул и оглянулся: Женькина древняя «мазда» стояла у тротуара.

– Я уже минут пять за тобой еду. Ты что, не чувствуешь ничего? Где ты торчал столько времени?

– Это ты где торчала? – отозвался он, чувствуя, как с первым звуком ее голоса испаряются враждебность и подозрительность; тоже мне – «Мой сексуальный партнер, мой классовый враг». Вот Женька, какой еще искать правды?

– Я-то на репортаже, а вот ты-то?

– А я-то у Эверштейна, – с отвращением признался он, с трудом, при своих почти двух метрах, влезая в машину. – Устала?

– Да нет, надоело. И что, просветил тебя Эверштейн?

– Сверх всякой меры. Женька, скажи мне честно, он в тебя влюблен?

– Эвер? – Она расхохоталась и тронула «мазду» с места так, что Волохова бросило на спинку сиденья. Он никак не мог привыкнуть к ее манере водить – да и все тут гоняли как сумасшедшие без всякой на то причины, это странно сочеталось с пресловутой левантийской леностью. – Эвер влюблен и Россию и больше никем не интересуется. Не представляю себя с Эвером. Да ну его к черту. Ты есть хочешь? Я голодна, как сорок тысяч братьев.

– Хочу, – сказал Волохов и понял, что голоден, счастлив, влюблен, как сорок ласковых сестер, и знать не хочет про территориальные споры тысячелетней давности. Мир, дружба, жвачка, make love, not wars. Как смел он забыть все это? Колдовство, чистое колдовство. Ужо тебе, чертов гипнотизер! Ты у меня пойдешь в Жадруново.

По большому счету у Волохова не было еще случая, когда он по-настоящему, ни в чем себе не солгав, мог бы жить с женщиной в одной квартире, разговаривать обо всем на свете и при этом постоянно ее хотеть. Что-то ему подсказывало, что дело тут нечисто. Это было частью всемирного заговора. Он никогда еще не рассматривал Женьку как представительницу чуждого мира. Ощущения были новые, неизведанные и не сказать, чтобы вовсе неприятные.

– Что-то ты нынче расстарался, – сказала она подозрительно. – Еще немного, и я бы заорала. А это дурной тон, нет?

– Будто трахаешь дочь врага, – отозвался он.

– Это откуда? – Она мгновенно стряхнула оцепенение и уставилась на него любопытными сощуренными глазами. Горел ночник. Волохов лежал на животе, свесив левую руку на пол.

– Лимонов. Как он хороводился с богатой девочкой в красном платье. Снял ее в каком-то клубе году в девяносто пятом, а очерк напечатал в «Экзайл». Чувство, будто трахаешь дочь врага.

– И почему ты вспомнил?

– Ну, тут сложный ход. Я думал: вот, если все человечество действительно живет на чужих, захваченных местах… где гарантия, что каждый из нас не спит с дочерью врага? Не бери в голову.

– Но почему? Ты все правильно подумал. В нашем случае особенно интересно.

– Женька, – сказал Волохов мягко и по возможности терпеливо. – Если ты играешь в эту ерунду – дело твое. Она в самом деле очень заразительна. Я знал в Москве одну толкиенистку, так она даже говорила о себе в мужском роде – я пошел, я сказал… Но меру-то надо знать, верно? Не можешь же ты всерьез полагать, что Россия – ваша земля?

– Зачем мне всерьез полагать, – пожала плечами Женька. – Я знаю, и все. И ты знаешь, только не хочешь себе признаваться.

– Ага. И вся мыслящая Россия догадывается.

– Вол, но это азбука. Об этом тома написаны.

– Никаких томов я не читал.

– Как я тебя люблю, моя радость. «Чего я не знаю, того не существует». И все вы, русские, таковы, прости дуру за обобщение.

Больше всего Волохов боялся, что прорвется высокомерная снисходительность, как сегодня у Эверштейна; с ним он сдержался – кто ему Эверштейн?! – но на Женьку наорал бы обязательно.

– Ну не злись, не злись на меня. Я не знала, что ты так невинен в этом отношении. Я тебя познакомлю с людьми. Очень милыми и совершенно нормальными. Ты увидишь, что это решительно ничем тебе не угрожает. Своего рода движение за возвращение на Родину, не более того. Ну считай, что у нас эмигрантский союз вроде евразийцев. Только без шпионажа.

– Нет, я не к тому… – Волохов потянулся за бутылкой «Липтона»: духота была невыносимая, и как он в прежние ночи не замечал ее? – Я вдруг почувствовал… черт его знает. Я просто не понимаю теперь, как ты можешь со мной…

– Тебе разонравилось?

– Господи, ну о чем ты вообще?! Ну представь, что я русский, а ты немка. Или, того хуже, наоборот. Каково тебе с завоевателем, что ты должна испытывать – вот чего я понять не могу.

– Ну, Вол, прости меня, пожалуйста, но до тебя – пока бедная девушка еще не встретила свою true love, – здесь несколько раз ночевал один немец, такой себе немец, хорошая паровая машина. И ничего, никакой катастрофы, ни даже мстительного чувства…

– Ах да, я понял, – сказал Волохов гораздо злей, чем ему бы хотелось. – Утонченное удовольствие. Виктимность и реванш в одном флаконе. Особенно в моем случае, когда мы видим поработителя столь порабощенным, да и на родине его, прямо скажем, без вашего хозяйского пригляда все до такой степени ай-лю-лю…

– Во-ло-дя! – сказала она раздельно и с такой тоской, что он сразу устыдился. – Ну что это такое, в конце концов! Все это сделали не я и не ты, мы оба заложники! И зачем вообще выяснять отношения, когда времени так мало… можно сказать, вообще уже нет…

– То есть после моего отъезда, если я правильно понял, все будет кончено? Будем друг другу благодарны за миг блаженства и не станем его омрачать долгими прощаниями, так?

– Слушай! – Она резко села на кровати. – Я, кажется, не давала тебе никакого повода… вообще… что такое?! Ты один раз поговорил с Эверштейном – и теперь всякое мое слово истолковываешь наихудшим для себя образом, так?

– Похоже, что так.

– Я не о твоем отъезде говорю! У нас вообще мало времени, вообще, ты понимаешь? До того момента, когда ты знать меня не захочешь, а если и захочешь – так все равно уже ничего не получится. Какая разница, сколько ты раз до этого успеешь приехать, и сколько я к тебе. Я бы с тобой жизнь прожила и не устала, у нас могла с тобой быть огромная жизнь, понимаешь? Я с первого твоего слова, дурацкого, выпендрежного, когда ты нес там какую-то самодовольную чушь про свой институт, поняла, что – вот жизнь, вот то, что меня заставило бы кинуть к чертям все это и ни о ком больше не думать… Бывают такие ужасные вещи, я не думала, что их надо проговаривать вслух! – Она говорила быстро, сердито, злясь на себя и на него: признания вообще были не в ее стиле. – Я все эти ночи… и частично дни… пытаюсь тебе втолковать доступными мне способами, что никого, кроме тебя, мне не было бы нужно на свете, ни в моем fucking прошлом, ни в моем facking будущем.