В понедельник утром мы приехали с Витькой к «Сайгону», покурили на улице и вошли внутрь — здесь мы должны были встретиться с Борисом и поехать в студию. Я на неделю отпросился с работы «за свой счёт», а Витька «заболел» — раздобыл справку для училища от какого-то мифического врача. Утром в «Сайгоне» было ещё ничего — чисто, тихо и спокойно. Вечером здесь начинался, конечно, беспредел: собирались опустившиеся и спившиеся поэты шестидесятых и семидесятых, которые когда-то веселили и развлекали «Сайгон», а сейчас только гадили здесь — сорили окурками, бутылками и матом. Но много ещё собиралось в этом заведении и приличных людей — кто по инерции, кто — из удобства — это был центр, и лучшего места для «стрелки» — делового или личного свидания с кем-нибудь было на Невском не найти. Здесь всё-таки ещё продавали хороший кофе, коньяк, пирожные, сосиски, было тепло и по-своему уютно.

— Вы пунктуальны, — приветствовал нас Борис, стоявший за ближайшим к дверям столиком с пирожком в руке.

— Ты тоже.

— Ну, я в это время обычно завтракаю здесь.

Мы взяли по традиционному маленькому двойному без сахара и присоединились к трапезе. Расправившись со слоёными пирожками и повторив ещё раз по маленькому двойному кофе, мы вышли на Невский, сели на 22-й автобус и отправились в студию Тропилло — через Охтинский мост, через площадь Брежнева, вышли где-то на Охте. И Борис подвёл нас к серому четырехэтажному кирпичному зданию. Около дверей на облупленной стене висела большая стеклянная таблица — «Дом пионеров и школьников» номер такой-то, какого-то там района.

— Вот и наша студия, — улыбаясь, сообщил Борис.

Мы вошли в этот штаб охтинской пионерии, поднялись на последний этаж, прошли по длинному коридору до тупика, Борис толкнул рукой очередную дверь, она открылась перед нами, и Б.Г. сказал:

— Ну, знакомьтесь.

Мы вошли в знаменитую, правда, в довольно узких кругах студию, где родились все альбомы «Аквариума», в студию таинственного и неуловимого Андрея Тропилло. Несколько комнаток, выделенных под студию звукозаписи охтинским пионерам и школьникам, были завалены разнокалиберной полуразобранной и полусобранной аппаратурой — здесь, видимо, шёл постоянный процесс обновления, из трех старых пультов собирался один новый, из одного длинного шнура — три коротких, на стенах висели гроздья микрофонов разных марок. Проходя по комнаткам, мы натыкались то на одинокий барабан без пластика, то на гитару без грифа, ноги попадали в капканы из гитарных струн, петли которых валялись там и сям на полу. Сама камера звукозаписи была, правда, в идеальном порядке, но мы увидели её чуть позже, а пока мы встретили только хозяина этого местечка. Андрей Тропилло был одет в серые просторные брюки, висевшие мешком, войлочные домашние тапочки и какой-то серенький свитерок. Лицо звукорежиссёра заросло усами, бородой и неопрятными сальными волосами, свисавшими на лицо и иногда закрывавшими умные, проницательные глаза. Само же лицо постоянно светилось счастливой полуулыбкой. Тропилло, как мы потом убедились, всегда был абсолютно спокоен и никогда ничему не удивлялся — видимо, он находился всё время в состоянии глубокой медитации и не обращал внимания на то, что пьяные толкают его на улицах и в транспорте, что в магазине не дают сдачу, что пиво в ларьке заканчивается прямо перед его носом — ничто не могло вывести его из внутреннего созерцания чего-то, нам неизвестного.

Андрей принадлежал к тому небольшому числу людей, чья карьера расцвела благодаря Великой Октябрьской социалистической революции. Ведь именно благодаря ей и почину рабочих станции «Москва-Сортировочная», а также лично товарища Ленина, в нашей стране укрепилась традиция коммунистических субботников.

В этот праздничный день работники всех учреждений Советского Союза с радостными бодрыми лицами собираются у себя на службе и выкидывают на помойку всякий хлам, мусор, а также списанное оборудование. Если оборудование находится в рабочем состоянии, а списывается только по истечении срока эксплуатации, то прежде чем выкинуть, оборудование это предписывается изрубить топорами, раскурочить ломами и кувалдами, до полной невозможности когда-нибудь использовать это оборудование по прямому назначению. И вот, каждый год Андрей Тропилло активно принимал участие в ленинском коммунистическом субботнике. Начинал он готовиться к этому дню задолго — покупал большое количество водки и вина, куда-то ездил, с кем-то долго говорил по телефону и в день Великого почина приходил в какой-нибудь театр, институт или другое учреждение и терпеливо ждал, пока сотрудники, потея и весело матерясь, вытащат на двор какой-нибудь списанный пульт, или колонки, или неработающие усилители. Сотрудники, отпыхтев и перекурив, брали в руки топоры и ломики и уже было поднимали их к небу, готовясь с наслаждением опустить на разноцветные переплетения проводков и сверкающие шляпки транзисторов, как их вдруг останавливала вежливая рука Тропилло.

Не надо только думать, что Андрей был типажем из телесериала «Следствие ведут знатоки» — эдаким помоечным жуликом. Нет-нет, Андрей привозил с собой бумаги из Дома пионеров и школьников, где было чёрным по белому написано, что пионеры и школьники просят в порядке шефской помощи передать списанные аппараты их Дому, аппараты передавались Андрею, сотрудники, выпив водки или вина, грузили всё это добро на грузовик, потом аппараты ставились на баланс Дома пионеров, Андрей получал благодарности от начальства, студия звукозаписи год от года росла, и альбомы «Аквариума» становились всё лучше и лучше по качеству записи.

Прямо вслед за нами приехали Фан, Дюша и Сева. Все были в сборе, можно было начинать.

— Вы барабаны пишете? — спросил Тропилло.

— Да вообще-то надо бы, — начал Витька.

— А-а-а, у вас барабанщика нет, — понял звукорежиссёр. — Хорошо. Драм-машину хотите?

— Драм-машину?…

— Витька, попробуй с машиной, — посоветовал Борис, — это будет интересно, ново и необычно. Новые романтики — новый звук.

— Хорошо, давайте попробуем.

Тропилло быстренько вытащил откуда-то драм-машину, и ею немедленно занялся Фан — мы с Витькой даже не подходили к такому чуду.

— Ну, проходите в камеру, — пригласил нас Тропилло.

Мы прошли в камеру звукозаписи — уютную, красивую, чистую и звукоизолированную. Там был полный порядок: стояли уже два стула, две стойки с микрофонами для нас и наших акустических гитар, лежали шнуры для наших электрических гитар, стояли барабаны для отсутствующего барабанщика… Мы настроили инструменты — Витька двенадцатиструнку, я — электрическую гитару, одолженную у Бориса.

— Сегодня будем писать болванки.

— Чего? — не поняли мы звукорежиссёра.

— Болванки, — повторил Тропилло. Он сидел в аппаратной, говорил нам в микрофон, что нужно делать, и мы видели его через небольшое застеклённое окно. Рядом с Тропилло торчали головы Бориса, Дюши, Севы и Фана, который уже что-то выжимал из драм-машины — какое-то пшиканье, шлёпанье и бряканье.

— Бас пишем сегодня? — спросил Андрей у нас.

— Бас-гитары нет, — печально ответил Витька.

— Ладно, потом. Пишем акустику и вторую гитару. Рыба, играй подкладку, соло наложишь вместе с голосом. Поняли?

— Поняли.

— Ну, порепетируйте, отстроим заодно драм-машину.

Мы никак не предполагали, что с драм-машиной у нас будет столько возни. Тогда мы впервые столкнулись с этой штукой и никак не могли удержаться в нужном ритме — всё время улетали вперёд. Всё дело было в том, что машину было очень плохо слышно, и Витькина гитара забивала пшиканье этого аппарата, а когда возникала пауза, то выяснялось, что мы опять вылезли из ритма. Поскольку закоммутировать машину иначе было невозможно, то решение проблемы нашёл Фан — он стал размашисто дирижировать нам из аппаратной, мы смотрели на него и кое-как записали несколько болванок, придерживаясь нужного ритма.

— Ну всё, на сегодня хватит, — сказал Тропилло.

— Как, всё уже? — удивились мы.

— Ребята, мы уже почти пять часов пишем, пора заканчивать. У меня ещё здесь куча работы. Через два дня продолжим. — Тропилло был категоричен.