Оказывается, эта вещь принадлежала учительнице. Внутри ободка Бадма теперь разглядел ее инициалы. И этот самый браслет собственноручно сорвал с руки учительницы главарь банды, которая после революции долго орудовала в окрестных хотонах. В той последней схватке, когда произошло это ограбление, муж учительницы, сам бывший педагог, а впоследствии чекист, погиб. Но банда была разгромлена, были перебиты почти все бандиты, однако главарю удалось уйти.

«Значит, мой отец был с бандитами, – ударяло в висках юноши. – Бандит, убийца! Разбойник!»

Весь свет переворачивался в голове парня, семь лет проучившегося в советской школе, где он научился многое понимать не так, как это понимали его предки. Ну ладно, к тому, что отец был зайсангом, Бадма относился терпимо. У русских были князья, дворяне, ну а у калмыков – нойоны, зайсангн. Титулы эти передавались из рода в род. И люди к этому привыкли, считали, что так и надо. Но одно дело зайсанг, и совсем другое – бандит, грабитель, убийца…

«А она, – думал Бадма об учительнице, – какая же она добрая! Ведь не выдала его. Ничего не сказала о браслете ни ребятам, ни ему самому. Только на прощанье зачем-то повторила слова: «Сын за отца не отвечает, – и по-матерински наставительно добавила – иди, Бадма, новой дорогой. Трудись и у тебя будут друзья и товарищи!»– Она даже понимает, как я мучаюсь, что нет у меня друзей, что все меня сторонятся. А браслет, нет чтобы забрать, раз это ее вещь, так наоборот посоветовала никому больше не показывать, спрятать подальше».

«Как теперь ходить по хотону! Как смотреть в глаза людям!» – кричал один голос в голове Бадмы.

«Но ведь никто, кроме самой хозяйки браслета, ничего не знает», – успокаивал другой, более громкий голос.

– Где ты его нашел? – услышал Бадма голос матери, выбравшейся из кибитки Услышал и, вздрогнув, бросил к ее ногам злополучный браслет, крикнул:

– Да, сын за отца не отвечает! Не отвечает! Но жена за мужа должна отвечать, если скрывала бандита!

– Побойся бога! – захлебываясь слезами, говорила мать. – Не был твой отец в банде. Но он согласился спрятать главаря бандитов. Мы боялись и его самого, и чоновцев, и всех на свете.

– И за страх он платил вам награбленным!

– Только страхом и платил, – возразила мать. – Из-за него я и высохла… Но этот браслет он мне предлагал. Но я знала, чья это вещь, и отказалась взять его. А вскоре после этого бандит исчез. Сказал, что вернется, и больше не появился. Дошли слухи, что его убили.

«Так, значит, мать ничего не знает о сокровищах старого погреба», – сделал вывод Бадма.

В этот вечер Бадма ушел в степь и ночевал с чабанами. А утром он вернулся домой с твердым намерением не раскрывать тайну старого погреба ни матери, ни властям. Отца уже не оправдаешь, а потерять такие сокровища было жалко.

Бадма стал каждое утро ходить на охоту. Придумывал себе самую трудную работу в саду. Но ничего не помогало ему избавиться от дум об отце – сообщнике бандита. Часто, словно отрывки из кино, в голове мелькали кошмарные картины налетов разнузданной банды грабителей на мирных людей, спящих в своих ветхих кибитках и убогих мазанках. И чаще всего он видел в этих кошмарах ее, свою учительницу, на которую он, Бадма Цедяев, семь лет смотрел, не сводя глаз, каждое слово хватал на лету, как галчонок перехватывает пищу из клюва матери. И всегда ему в такие моменты казалось, что учительница не закричала от боли и обиды, когда с ее руки бандит сорвал браслет. Даже если он ободрал ей руку до крови, она и тогда не закричала, а только с презрением сверкнула жгуче-черными глазами вслед грабителю. Да, она такая. Такой ее знали Бадма и все ученики.

Если эти кошмары являлись Бадме днем, когда сидел в конторе, рука застывала на счетах, работа прекращалась. А если вечером, он соскакивал с постели и бродил по саду, иногда бил пса, иногда ругался с матерью, которая лезла со своими вопросами: «Чего не спишь? Чего толчешься по ночам?» Будто не понимала, что с ним творится после ее откровения. Несколько раз Бадма подбегал к своему тайнику с намерением вытащить злополучный сундучок и унести его прочь, утопить, сдать властям. Но теперь ему казалось, что само прикосновение к тому сундучку вызовет душераздирающие крики множества ограбленных, избитых, зарубленных. И кто знает, может, мать выгораживает отца, говоря, что сам он в банде не был…

Завоевать чем-то расположение Кермен Бадма больше не надеялся. Но думал о ней все время. Только грезы о ней способны были на какое-то время отвлечь его от кошмарных видений грязных отцовских дел. Но ее он даже в своих мечтах теперь неизменно видел рядом с Мергеном, ставшим вожаком молодежи хотона. Вчера у них, у комсомольцев, было мероприятие, они его назвали субботником, хотя дело было в воскресенье. Начали строить избу-читальню. За один день сплели стены из лозы и обляпали с обеих сторон глиной, замешанной с соломой. Еще один такой субботник – и хибарка будет готова. Когда они начали пристраивать к тыльной стенке конторы свой плетень, в подсознании Бадмы шевельнулась зависть к этим парням и девушкам. Целый день они работали с песнями и смехом, каких в хотоне раньше не слыхивали. Хотелось им позавидовать. Но сознание того, что всем этим безудержным весельем руководит Мерген, все портило. И Бадма обложился своими бумагами, целый день щелкал счетами, не выходя даже на обед, чтобы никого из этих счастливчиков не видеть.

А вечером, идя домой, понял, что он ненавидит Мергена, что он считает его врагом всей своей жизни, причиной всего, что случилось. Ведь если бы Мерген не прилип к Кермен, Бадме не пришлось бы так усердствовать с подарком. Не понес бы он имениннице злополучный браслет, а, следовательно, ничего бы не узнал об отце и жил бы себе преспокойненько. Мало-помалу всеми помыслами Бадмы овладевала злоба на соперника, ненависть не только к нему самому, но и ко всем его делам. И когда председатель попросил своих счетоводов прикинуть, сколько потребуется денег, чтобы хоть скудно оборудовать избу-читальню, Бадма несколько дней тянул это дело.

Однажды, возвращаясь с работы домой, Бадма лицом к лицу столкнулся с Кермен. Он с тоской посмотрел в ее большие черные глаза, искрящиеся счастьем, и нахмурился. «Наверное, ей счень хорошо и без меня!»– подумал он, чувствуя, что краснеет.

А Кермен как ни в чем не бывало стала расспрашивать о работе, корить за то, что Бадма не участвует в делах молодежи.

– Даже на танцы не приходишь! – упрекнула она и вдруг насторожилась. – Или ты тогда обиделся на меня, что отказалась от подарка? Так зачем же мне такой дорогой! Я так рада была цветам! Никто таких цветов мне не дарил!

Бадма слушал ее, чувствуя, что душа его оттаивает.

«Видно, мать ничего не сказала ей об истории с браслетом, – шевельнулась догадка, – тогда все в порядке, тогда я могу смело смотреть ей в глаза…»

– Не дури, приходи на танцы. А уж на открытии избы-читальни обязательно должен быть. И побольше неси цветов. Ведь у вас там было их очень много.

– Было, да теперь только остатки, – ответил он, радуясь, что может хоть что-то сказать этой самой дорогой на свете девушке.

– За ними с прошлого года никто не ухаживает, и они заросли травой.

– Хочешь, мы устроим субботник в твоем саду, поможем тебе…

Бадма отмахнулся обеими руками. Но вдруг подумал, что он может чем-то угодить девушке, и предложил:

– А вы повыкапывайте в нашем саду цветы и посадите возле своей избы-читальни.

Кермен вспыхнула от восторга:

– Да ты молодец! Ты можешь стать самым активным, только тебя надо расшевелить. Это же здорово: цветы вокруг избы-читальни и всей конторы. Сейчас всем расскажу, какое доброе дело ты придумал. – И уже издалека, приветливо помахав рукой, настойчиво добавила – Только не сиди букой, приходи на вечера.

Бадма долго с места не мог сдвинуться от неожиданного просветления во всем его существе. Значит, Кермен может хорошо относиться и к нему, если вести себя так, как она хочет, – по-своему истолковал он пылкость девушки. «Я согласен стать самым активным, только бы… Да пусть выкопают всю сирень и перенесут куда хотят! – И вдруг, прищурившись, он робко подумал – А может, розы пересадить к домику, где живет Кермен? Там какие-то хиленькие венички растут у них в загородке».