«Но вот настала война 14-го года, и Лука не только что «отвинтил» все свои гайки, но и разбросал их, став полковым казначеем¹⁹⁰. А ведь какой отличный офицер!» — закончил он.

Лука Баранов — высокий, стройный, рыжий, лицо с веснушками. Веселые, умные, чуть смешливые глаза. При этой встрече мы вспомнили старый их полк по Турции. Вспомнили и многих офицеров — Рафа-ловича, Абашкина, Венкова и других. Остановились и на Коле Бабиеве, тогда только сотнике, а теперь генерал-лейтенанте ровно через 5 лет.

После отступления от Оскола 2-го Кубанского корпуса 2-я дивизия, в январе 1920 года, пополнялась в своем Лабинском отделе. Обоз оставался до конца там и отошел на Черноморское побережье самостоятельно. Умный Баранов все предусмотрел, и у него есть запасы муки и другого провианта. Меня это очень порадовало.

Я прошу его не держать при обозе лишних казаков и направлять их в полк. Он улыбается и даже повел рукой в воздухе, отвечая:

— Ни-ни, господин полковник! И не беспокойтесь об этом. Я-то знаю казаков! Я им просто не выдаю пищи. И кормлю лишь тех, кто у дела при обозе.

И действительно — обоз был короток казаками. Заботливый Баранов, получая, где только возможно, продукты, довольно прилично по тем временам снабжал ими свой полк, стоявший на фронте.

Опять в своем полку. Войсковой старшина Ткаченко

Из Сочи даю телефонограмму в полк о часе своего прибытия. На усталых своих кобылах «дуга с пристяжной» въехал в полковое ущелье, когда начинало темнеть. Вдоль линии сотенных биваков горели костры высоко пламенем вверх. Они горели так потому, что сухие поленья были поставлены пирамидально, почему пламя вилось к небу.

«Что такое?» — думаю. Вижу — казаки быстро бегут и строятся в резервную колонну. Из палаток выскакивают офицеры, бегут к своим сотням, на ходу пристегивая оружие. Войсковой старшина Ткаченко очень активно распоряжается. Бежит на мой фланг хор трубачей. Потом я слышу громкую команду:

— 1-й Лабинский полк СМИ-ИР-НО-О! ГОС-СПОДА ОФ-ФИЦЕ-Е-РЫ-Ы!.. — И хор трубачей грянул «Встречный полковой марш».

Ткаченко, в гимнастерке и при полном оружии, скорым шагом идет в мою сторону. Я останавливаю усталых лошаденок, выскакиваю из своего дачного фаэтончика, быстро направляюсь к нему, тревожно думая: «Уж не случилось ли что в полку неприятного?»

Ткаченко, по всем правилам уставного параграфа, останавливается в 6 шагах и рапортует:

— Господин полковник, в 1-м Лабинском генерала Засса полку...

Я слушаю рапорт, смотрю на него удивленно-тревожно, думая, что вот-вот он скажет что-то ужасное, случившееся в полку за время моего отсутствия. Но он лаконично, отчетливо закончил:

— ...происшествий не случилось.

Я легко вздохнул, даю ему руку, не сводя с него глаз, и спрашиваю:

— Что это за церемония?.. Почему?

— Так решили господа офицеры, — отвечает он и улыбается в свои умные серые глаза.

— А где же полковник Булавинов? — спрашиваю.

— Занездоровил, — отвечает.

Я все понял и, улыбаясь, говорю:

— Это Ваша фантазия, зачем это?

— Никак нет, господин полковник. Это хотели все офицеры.

Но я-то знаю, что это не так! Он отличный офицер. Все годы Гражданской войны провел в должности командира сотни Войскового учебного конного дивизиона и любит военную службу, со всеми ее артикулами.

Церемонию не отменишь. Полк стоит в положении «смирно». Оркестр уже в третий раз повторяет «Встречный марш». Надо здороваться с полком и что-то ему сказать, и сказать хорошее, бодрящее, потому что в те дни многие уже не хотели воевать. А 1-й Аабинский полк оставался до конца вполне боеспособным.

На мое приветствие полк ответил бравурно. Поблагодарив за порядок на биваке, где было, действительно, все выметено и вычищено, я их порадовал, что в Сочи жизнь бьет ключом и наша дивизия скоро усилится прибытием 1-го и 2-го Кубанских полков. Это были простые слова, но их надо было сказать — иначе казакам было бы скучно.

Господ офицеров, оказывается, ждал общий ужин. Достали где-то барашка и приготовили шашлык. Все это была работа моего второго помощника, войскового старшины Ткаченко. За ужином я заметил, что он, словно еще «глава полка», очень цукательно распоряжался офицерами. А сотник Косульников, сослуживец по Турецкому фронту и теперь мой полковой адъютант, с кем я был в очень доверительных взаимоотношениях, потом сказал:

— За четыре дня Вашего отсутствия, Федор Иванович, он нацукал нас всех.

Ткаченко был отличный офицер. Умный, гордый, хорошо воспитанный и воински, и светски. И он останется с полком при капитуляции Кубанской армии, чтобы разделить всю горечь поражения со своими казаками.

ТЕТРАДЬ СЕДЬМАЯ

Поощрение от Атамана Букретова.

В 1-м Черноморском полку

Еще до оставления Гойтхского перевала получена циркулярная телефонограмма от командира корпуса генерала Науменко следующего содержания: «В полках — представить для производства в первый офицерский чин хорунжего достойных подхорунжих, вахмистров и урядников, не стесняясь в количестве, приблизительно 10—15 человек на полк».

Такая щедрость меня удивила. Собрав своих помощников и командиров сотен — прочитал телефонограмму и запросил их:

— Есть ли подходящие урядники для получения офицерского чина?

Все командиры сотен сами из бывших урядников. Они замялись и докладывают, что все урядники отличные боевые начальники, но для производства их в офицеры — не знают, как быть. Да и до производства ли теперь, в такое время?..

Явился к генералу Науменко и доложил и свое мнение, и сотенных командиров.

— Атаман Букретов после соединения со своими корпусами, чтобы завоевать симпатии армии, решил сделать этот щедрый жест. Его поддержали командиры корпусов, вот почему и сделано такое распоряжение, — услышал я от генерала Науменко. — Ваш 1-й Лабинский полк самый сильный в корпусе, и Вы, Елисеев, можете представить 20—25 человек, — закончил он.

Вновь собрал сотенных командиров, и совместно едва набрали по два урядника от каждой сотни и пулеметной команды. Представлен был в хорунжие знаменный урядник и из команды ординарцев подхорунжий Трофим Науменко¹⁹¹, «мой учебнянин». Последний дорого заплатит при допросе красными за этот свой офицерский чин.

Вернувшись из Сочи «после сбора полков дивизии», на второй день являюсь к командиру корпуса с докладом — «что мною сделано». Науменко до сих пор не успокоился по адресу полковника С.С. Жукова и досадливо говорит:

— Ну и шляпа же этот Жуков!.. Так в один бой растрепать дивизию!

Я с ним был вполне согласен. Он приглашает меня проехать в 1-й Черноморский полк.

— Вы знаете — я назначил командиром этого полка Вашего друга, полковника Тарарыкина. Он, правда, из урядников, но на меня произвел хорошее впечатление, — добавляет.

Мы в Черноморском полку. «Мой Вано» (как я его всегда называл) — в коричневой бикирке, подтянут. Он в чевяках, при дорогом кавказском оружии, с офицерским Георгиевским крестом на груди и с Георгиевским темляком на эфесе шашки. Весь его внешним вид очень импозантный. Блондин, чисто выбрит и без усов — он выглядел молодо. Тогда ему было около 30 лет от роду.

Его полковой бивак вычищен и выметен. Науменко, внимательно рассматривая все, говорит мне, идущему с ним рядом:

— Смотрите, Елисеев, как Тарарыкин навел порядок. Не то что эта старая шляпа полковник Кононенко!¹⁹² (Кононенко старый офицер 1-го Екатеринодарского полка. В 1910 году он был в чине подъесаула.)

Нас здесь, в полку Тарарыкина, при генерале Науменко, человек десять старших офицеров всего корпуса. С нами и генерал Хоранов, который очень много говорит и совершенно «своеволен» со своим командиром корпуса, так как они равные в чине — оба генерал-майоры. Но полковник Тарарыкин держится в стороне от нас, словно боясь вступить в общий разговор. Науменко призывает его к себе и весело, чуть с упреком или с удивлением, говорит: