Но это был «только момент». Извинившись «за малодушие», я продолжил свой тост словами:
— Но мы воины, и наше дело — кровавая борьба до конца против наших поработителей, чтобы освободить наши семьи, нашу Кубань.
Второй тост был обращен к гостю, к Литвиненко:
— За славный Корниловский конный полк, который по своим боевым качествам не уступает даже 1-му Лабинскому полку.
Я говорил не любезность, а истинную правду. Литвиненко не замедлил ответить следующими словами:
— Под Ставрополем, отступая от Маныча, мы слышали о подвигах славного 1-го Лабинского полка. Мы были рады, что есть еще Кубанские полки, как и наш Корниловский-Бабиевский, не потерявшие сердце. Но, кроме того, нам было приятно знать, что славным 1-м Лабинским полком командует наш бывший командир-корниловец, доблестный полковник Елисеев, которого мы «доси любымо и уважаемо».
В самые интересные моменты, радостные или печальные, Литвиненко, как истый черноморский казак, для легкости изъяснения своих чувств, всегда переходил на родной язык. Дальше он продолжал:
— Ия надеюсь, что, если бы наши полки были под командою доблестного генерала Бабиева, мы показали бы красным свою силу. А покы шо (опять он перешел на свой язык) — поднымаю бокал ций за славный ваш полк и за вашего командыра полковныка Елысиива.
Напоминание о Бабиеве меня взволновало. У меня было два чувства к нему: одно — восхищение его молодецкой доблестью в боях, всегдашним его воинственным задором, беспредельной преданностью воинскому делу, коннице, Казачеству, а другое — личная незаслуженная обида, которую я описал187. Я тогда еще не знал, что Литвиненко был послан Бабиевым ко мне «разведать» о моих чувствах к нему.
Литвиненко был умный самородок. Образование — городское училище, а потом школа прапорщиков. Но он так полюбил военное дело и так ему нравился Бабиев, как и Бабиеву Литвиненко, будучи еще хорунжим на Маныче, что последний стал для него «как ударный офицер» — правдивый, прямой, бесхитростный, воински отчетливый. Зная, что я люблю и ценю Литвиненко, он и прислал его ко мне, как бы случайно.
После тоста Литвиненко я сказал о Бабиеве в ответном тосте, подчеркнув, что он наш коренной Лабинец, сказал о его геройской 3-й сотне 1-го Лабинского полка на Турецком фронте с 1914 года, когда он был в чине сотника, закончив о его настоящем положении, что мы его ценим, любим и восторгаемся.
Тост был принят восторженно. Литвиненко сиял. Потом, наклонившись ко мне, тихо спросил:
— Ну а Вы, Федор Иванович, как Вы лично к нему относитесь?.. Пошли бы под его командование?
Вопрос был праздный. Воинская дисциплина такого вопроса не ставит. Все должны идти под командование старшего в чине, хотя бы он лично кому и не нравился.
Я и раньше слышал от офицеров-корнидовцев, что Бабиев сожалел о своем поступке со мной. Я знал, что духовного удовлетворения в каза-команстве, будь то гарцевание в седле, широкая пирушка с лезгинкой и песнями, азиатский шик в одежде, он не мог найти. Недаром же с самого начала нашего знакомства в Турции, когда он был сотником, а я хорунжим, назвал меня «младшим братом», дав имя «Джембулат». Отвечая взаимностью и видя в нем исключительно интересного и оригинального офицера, с пафосом старых Линейных казаков, я, при интересных и веселых времяпровождениях, всегда называл его (и при посторонних) «мой старший брат Хаджи Мурат», то есть сравнивал его с героическим соратником Шамиля. Это Бабиеву очень нравилось. Такие взаимоотношения продолжались до производства его в генералы в самом начале 1919 года. И как оказалось в жизни, власть и большие чины портят человека. Это касается не одного генерала Бабиева.
Пасхальный обед прошел отлично. «Веселых» не было, но все были в хорошем, повышенном настроении. Казачий борщ, отварное и жареное мясо, фруктовый взвар, вино, хор трубачей — все это, вместе взятое, конечно, не могло не размягчить любую душу, да еще после того, как мы ровно 3 недели жили и воевали в горах по-звериному и впроголодь.
Войсковой старшина Литвиненко сразу же уехал после обеда в тыл, обнадеженный моими положительными чувствами к генералу Бабиеву.
Воинская этика. Казачья слабость
Обед закончился с темнотой. Все офицеры разошлись по своим квартирам. С начальником штаба мы пошли в нашу маленькую комнатку. Хозяюшка-гречанка лет под тридцать, статная, веселая, с правильными чертами матового лица брюнетка, извинилась перед нами за свою бедность, приготовив на ночь единственную кушетку.
Быстро снимаю свое оружие впервые за месяцы отступления и приказываю казаку раскинуть бурку на полу.
— Федор Иванович, Вы будете спать на кушетке, — вдруг говорит мне генерал Арпсгофен.
— Что-о?!.. Ну нет, Ваше превосходительство, кушетка только для Вас, — отвечаю ему. — Я молод, буду спать на полу.
— Нет!.. Вы не будете спать на полу! Вы мой начальник дивизии, а я только начальник штаба дивизии, почему Вы будете спать на кушетке, а я на полу, — сухо, серьезно говорит он.
—■ Ну нет, Ваше превосходительство!.. Этого совершенно не будет, и не будем об этом говорить. Ложитесь и отдыхайте, Ваше превосходительство, — сказал и повернулся к бурке, уже разостланной на полу.
Генерал быстро схватил меня у локтей и вновь серьезно, безапелляционно повторяет: •
— Федор Иванович, Вы этого не сделаете Г Вы начальник дивизии, и для престижа Вы должны спать по-человечески, на кушетке!
— Да что Вы, генерал! — вмешивается вдруг неожиданно Надюша. — Федя никогда не ляжет на кушетке!.. И не упрекайте Вы его, Вы ведь старше! — также безапелляционно говорит сестренка, воспитанная в строгости, патриархально.
— Надюша!.. Вы молода и ничего не понимаете! Ваш брат должен спать там! — сказал и указал рукой на кушетку.
Чтобы окончательно урезонить старика генерала, весело-шутливо говорю:
— Ваше превосходительство! Мы обратимся к посреднику вот, к есаулу, нашему начальнику команды связи. (Фамилию его не помню; два брата, офицеры из учителей станицы Ново-Троицкой, давно служили при штабе дивизии.)
Есаул, выше среднего роста и склонный к полноте, при револьвере, кинжале и шашке у пояса поверх гимнастерки, молча слушал наш диалог.
— Как по-Вашему, есаул?.. Кому спать на кушетке? — спрашиваю.
Он по-семейному отставил ногу вперед, склонил голову книзу, правой рукой взялся за ус и медленно, философски произнес:
— Канешна, начальник штаба генерал и старый человек. Все это правда. Но он все же только начальник штаба, а Вы, господин полковник, начальник дивизии, поэтому кушетка на ночь должна принадлежать Вам.
Сказал — ив той же меланхоличной позе остался. Генерал, словно ужаленный, принял положение «смирно» и, обращаясь к есаулу, ответил с таким достоинством и гордостью, которых я от него никак не мог ожидать:
— Я не только что генерал и начальник штаба дивизии!.. А я есть отпрыск старинной рыцарской австрийской фамилии баронов Арпсго-фен. И Вы, есаул, — невежа!
Мне стало неловко за есаула, так неумно и грубо обошедшегося со старым генералом.
— Вы, есаул, ничего не понимаете. Идите к себе и оставьте нас с его превосходительством, — говорю ему.
И когда он вышел, я ласково, по-сыновьи, извинился перед ним за неучтивость есаула и просил занять кушетку.
— Федор Иванович, я сказал, кто я. Но Вы для меня всегда начальник дивизии. Вас я также понимаю. И благодарю Вас за это. Но так как вопрос стал на острую точку, пусть на кушетке спит Надюша. А мы с Вами будем спать на полу, — закончил он.
И на кушетке спала Надюша. .
Этот случай я привожу для того, чтобы показать тонкость немецкой дисциплины. И только позавчера, когда шрапнельным огнем красные гнали нас в гору, я видел, как этот генерал-старик не отставал от меня с лошадью в поводу, весь мокрый от пота, без фуражки, которую потерял в лесу, но на лице его была улыбка, а не растерянность. И он почему-то прильнул ко мне, когда полковник Жуков дал мне «власть» — пробить дорогу и уйти полкам.
