«Табун лошадей брошен», — слышу я, и мне так стало жаль — и табун, и хозяина. Легко сказать — «табун лошадей». Но попробуй его «нажить»! И вот — брошен. Брошен, как ненужная вещь. Табун лошадей не под силу хозяину гнать в горы, и он его «бросил». Бросил своим врагам, идущим за нами вслед.
У меня невольно мелькнула «алчная мысль» — а не взять ли его с собой для полка? Но они дикие, с ними много возни. И я заглушил эту свою мысль.
— Смотрите! — кричу донским казакам. — Мы идем последними!.. Дальше будут уже красные!..
Казаки бросили ловить лошадей, посмотрели на меня и друг на друга и, оставив табун, быстро пошли к своим оседланным лошадям, привязанным к плетню.
В станице Кабардинской. Правительственный отряд
10 или 11 марта наш корпус вошел в станицу Кабардинскую. Здесь мы встретились с Кубанским правительственным отрядом Войскового Атамана генерала Букретова. Каков его состав, мы не знали, но говорили, что в него входили оба военных училища — Кубанское170 и Софийское171, все учебные части, пластуны и учащаяся молодежь Екатерино-дара. (Полный состав Кубанского правительственного отряда — в начале шестой тетради. — П. С.) Этими частями командует Генерального штаба генерал-майор Морозов172, а кто он — мы также не знали. Говорили, что он не казак, но большая умница. И в Екатеринодаре он преподавал военную тактику. Так или иначе, но мы приободрились, что силы наши увеличились и появился хозяин земли Кубанской, в лице краевой и законодательной рад.
Впервые мы увидели здесь и гражданских беженцев из Екатерино-дара. При нашем корпусе их совершенно не было из станиц.
Я вновь бросился в розыски своего полкового экипажа с полковым адъютантом, сотником Севостьяновым, в надежде, что он взял маршрут на Екатеринодар из станицы Казанской и теперь может быть здесь. Его не оказалось. «Неужели пропали все мои самые лучшие офицерские вещи, оружие, боевые ордена, призовые жетоны, так дорогие для каждого офицера?» — думаю я, и мне стало бесконечно грустно.
Я стою на высоком крыльце дома, выходящем во двор. В ворота въехала самая настоящая казачья хозяйственная мажара «с драбинами», запряженная парой лошадей. По дну мажары, на половину ее высоты, наложено сено. На сене ковер, а на ковре сидит полная дама в шляпе, одетая по-праздничному в какое-то цветное платье. Все это так не вязалось с обстановкой. Она властно распоряжается кучером-казаком, Тот слез с мажары, подошел ко мне и доложил, что «барыне нужна квартира» и они не могут ее найти.
Это оказалась жена начальника Кубанского Войскового штаба, Генерального штаба генерал-майора Аещенко173. При всем уважении и к даме, и к ее мужу, я не мог выселить свой полковой штаб и уступить дом одной персоне. И мажара выехала с нашего двора.
В Хадыженской. Генерал Бабиев
12 марта наш корпус отошел в станицу Хадыженскую. Мы отходим все время без боев. Сюда уже вошла 3-я Кубанская казачья дивизия генерала Бабиева, отступавшая из Майкопа.
Станица Хадыженская была «узлом» железнодорожной линии Армавир—Туапсе и шоссированной дороги Майкоп—Туапсе. Станица раскинута но широкой, гладкой долине и по склонам гор. Возможно, что до покорения Кавказа здесь жил какой-то черкесский вождь и был большой аул. Здесь хорошее пересечение дорог, красивая и богатая местность.
Расположение штаба дивизии генерала Бабиева я сразу же определил в большом доме на южном склоне кряжа, так как над крыльцом парадного входа красовался его, большого размера, флаг Войскового цвета (красного) с пышным черным хвостом на нем, знакомый мне еще по Манычу весны 1919-го, а в доме гремел оркестр трубачей. Как часто в походах, еще с Турецкого фронта, Коля Бабиев любил и умел широко веселиться.
Со своей дивизией он отходил из Ставрополя через станицу Невин-номысскую и Лабинский отдел. К нему там присоединился дивизион Лабинских казаков в две сотни, под командой войскового старшины Козликина (см. приложение 1), прославленного героя восстаний против красных.
Узнав, что сюда прибыл их родной и кровный 1-й Лабинский полк, Козликин, как и его офицеры и казаки, естественно, хотели влиться в ряды этого полка и обратились ко мне. Я приветствовал это. Но не тут-то было. Узнав об этом, Бабиев не только что не отпустил казаков, но и расцукал их.
Его жест мне был понятен: 3-я дивизия была очень малочисленна. К тому же он очень любил своих Лабинцев, будучи и по рождению, и по службе — коренной Аабинец. Но офицеры не хотели оставаться у него (ниже напишу об этом) и вновь пришли с этой просьбой ко мне. Я тогда обратился к командиру корпуса, к генералу Науменко, попросив воздействовать. Науменко, видимо, об этом уже знал. Он был очень дружен с Бабиевым и просил меня «пока» не настаивать на этом и «понять Бабиева». Я понял и пока уступил.
Но некоторые офицеры и казаки перешли в мой полк самостоятельно. Главное — его станичники-михайловцы, хорунжие Лаптев, Диденко, Маховицкий, Лунев174. Других не помню, так как эти четыре офицера как-то особенно выделялись своей самостоятельностью, разумностью и безбоязненностью перед начальством. К тому же хорунжий Лунев был
%2z-тогда станичным атаманом, а хорунжий Диденко — его помощником, то есть по положению — казаки не подчиненные строевому начальству.
«Он и тогда нам «осточертил» своим цуканьем, когда мы были урядниками в Первом полку, а теперь да и лета наши не те, а он и не переменился, хотя и стал генералом, так мы и пришли в свой родной полк на законном основании», — сказали они мне, когда я спросил их, почему они, станичники, не остались у генерала Бабиева?
Свою Михайловскую станицу они оставили в последний момент отхода наших войск. И вот — вновь в своем полку. У них на линейках запасы белой муки, соленого свиного сала. Умные, хозяйственные были казаки. 1-й Аабинский полк увеличился в своем составе и офицерами, и казаками.
Я тогда впервые услышал такую оценку генерала Бабиева со стороны казаков и был удивлен. К тому же это говорили его родные станичники. Иногда слышал это и за границей. Я отлично знал Бабиева еще с Турецкого фронта, когда он был сотником. В 1918 году, когда он командовал Корниловским конным полком на Кубани и Ставрополье, будучи старшим офицером в полку и его непосредственным помощником, я познал его еще глубже. Его властный характер мне был знаком. Но это был отличный офицер Кубанского Войска, пример казачьего молодечества. Я его любил и уважал. Но получается так, что на все его молодечество многие казаки смотрели иначе. Оно, это бабиевское молодечество, их ущемляло и принижало человеческое достоинство, потому что взгляд офицера и казака на некоторые вещи и события имеет разность.
Калмыки-дзюнгарцы. Начало голода
Наш корпус перебрасывается к перевалу Гойтх, который идет через Кавказский хребет и разделяет земли нашего Войска с крестьянской Черноморской губернией. За Кавказским хребтом расположена Грузия, куда мы идем, как в «обетованную землю».
Полк подходит к крестьянскому селу Елисаветпольскому Кубанской области. Шоссированная дорога прямою стрелою тянется по красивой долине. По бокам ее небольшие пашни и склоны лесистых гор. Слева, к югу, они тянутся высоко и скрываются в туманных облаках серого дня. Странно бросилось в глаза то, что почти все домики, сараи и другие мелкие постройки были «без крыш». Голо торчали вверх только одни стропила, почерневшие от времени. Впечатление такое, что здесь прошел сильный пожар или вихрь.
Звуки полкового оркестра 1-го Лабинского полка далеко оглашают окрестность, эхом несутся вперед по долине. На шоссе высыпало много народу. Во дворах и на улицах масса лошадей. Все село — словно разоренный муравейник.
— ДЗЮНГАРСКИЙ ПОЛК - СМИ-ИР-НО-О!.. ГА-АСПАДА-А ОФ-ФИ-ЦЕ-ЕРЫ-Ы!.. — вдруг я слышу команду, поданную высоким, растяжным голосом, и вижу красивого калмыка-полковника в кителе, при поясе, взявшего под козырек.
