Я не разрешаю и вхожу с адъютантом, хорунжим Косульниковым, в бедную хатенку, состоящую всего лишь из двух смежных комнат.
Хотя я и был в серебряных погонах полковника, но черкесы не только что не встали при моем появлении, но совершенно не обратили на нас никакого внимания. Я знал, что за насилие над ними они могли взяться за кинжалы. Они очень аппетитно ели из одной посудины жареную баранину, беря куски ее руками.
Своим ординарцам приказал располагаться с хозяевами, а лошадей поставить в сарай. Черкесы обратили на нас внимание лишь тогда, когда ко мне стали подходить с докладами — дежурный ли по полку офицер или еще кто, но продолжали свой ужин с большим аппетитом проголодавшихся и уставших людей.
Ужин закончен. Масляные пальцы они вытерли о полы черкесок и встали. С ними встал и я и подошел к ним.
— Что, вкусная баранина? — спрашиваю.
— Очэн кусна, — отвечает старший, с небритой щетиной, с черными воспаленными глазами, но строгими, не совсем доброжелательными, если попасться ему в темноте.
— Черкесского полка? — завязываю предварительный разговор.
— Да, канешна, Черкеска, — отвечает он, разглядывая меня.
— А какой сотни?
— Торой (второй).
— A-а!.. Пшемафа, — весело добавляю я.
От этого слова все пять черкесов испытывающе посмотрели на меня. Поняв и воспользовавшись впечатлением, которое произвело на них имя «Пшемаф», говорю им уже решительно:
— Вот што, мо-лод-цы, я командир полка, эта квартира отведена мне. Вы, канешна, об этом не знали и заняли ее. Мы прибыли уставшие и голодные, как и вы. Я ожидал, когда вы окончите кушать своего барашка, и не тревожил вас. Теперь вы окончили. Это хорошо. А теперь мы, казаки, будем кушать своего барашка; и потом, спать тут — всем тесно. Да и сотня вашего Пшемафа расположена не здесь. Езжайте к нему, он вам укажет, где спать. И кланяйтесь ему от меня. Он мой хороший друг, — закончил я, стараясь говорить как можно яснее, чтобы они меня поняли, не обиделись и, конечно, скорее бы ушли отсюда.
И они поняли. Старший кивнул мне и своими страшными глазами подтвердил, что я сказал правду. По-черкесски он передал своим мои слова, и они, забрав свои винтовки и сумы, вышли. А через полчаса приходит мой урядник, глава ординарцев, и весело докладывает:
— Ну, господин полковник, мы обделали этих «гололобых» (так казаки называли черкесов потому, что они брили свои головы), будут помнить!..
— А што? — спрашиваю.
— Да пока они ели тут свою баранину, мы вывязали все их бурки из тороков, — весело, самодовольно говорит урядник, как совершивший будто очень похвальное дело.
Я возмутился таким поступком своих казаков в отношении соседей черкесов и выругал урядника, а он в оправдание продолжает:
— Господин полковник!.. Да ежели бы мы зазевались и были в таком же положении — они бы и у нас вывязали бурки!.. Это точно!.. Знаем мы их. Так уж лучше мы у них, у гололобых, чем они у нас, — доказывает он, словно недоволен моим мнением.
Что урядник был прав «о взаимоотношениях с бурками между казаками и черкесами» — я и сам это знал не хуже его. Но все же мне жаль было черкесов, оставшихся без бурок, что является универсальной частью одежды у всех горцев Кавказа.
— Ну а ежели они вернутся и потребуют свои бурки ? — добавляю.
— И не вернутся, и не потребуют, а то — пущай докажут, што мы их взяли! Но бурок этих уже нет в нашем дворе. Вы не беспокойтесь, господин полковник, — лукаво закончил он, начальник моих ординарцев.
Я так хорошо знал и черкесов, и казаков «в этих вопросах» как бы «безобидного и увертливого, местного и обыденного воровства», что решил — «об этом ничего не знать».
Черкесы действительно за своими бурками не явились.
В станице Черниговской. Двор Дейнеги
9 марта наша 2-я дивизия, выступив из Пшехской, проходила станицу Черниговскую, имея в ней большой привал. Пользуясь этим случаем, хочу навестить и посмотреть «подворье» своего друга и сверстника по Оренбургскому училищу, полковника Льва Миныча Дейнеги169 — кубанского самородка. Он годом старше меня по выпуску, окончил младшим портупей-юнкером и вышел хорунжим в 1-й Уманский полк, стоявший в Карсе.
В училище юнкера-кубанцы, его сверстники, говорили, что он из очень бедной казачьей семьи, настолько, что прибыл в Оренбург для держания вступительного экзамена в одном бешмете, не имея возможности купить черкеску.
В училище он признан был всеми способным, с аналитическим умом. Веселый, остроумный, дружественный — он был всегда приятен, «наш Аевко», как называли его мы, кубанские юнкера. Маленький, сухой, жилистый — он был хорошим гимнастом и крепко, как клещун, сидел в седле, также на небольшом, сухом, гнедом киргизе. Отлично знал и пел казачьи песни первым тенором. Родной язык его был черноморский, хотя их станица и числилась в Линейном полку.
Где-то на окраине станицы я нашел двор, где родился и жил «наш Аевко». Сказанное о бедности его семьи превзошло мое представление. Хворостяной низкий, пошатнувшийся плетень с низкими воротами в три-четыре доски огораживал от улицы небольшую украинскую хату. За ней, в глубине двора, хворостяные сарайчики, разные «катухи», базики для коров и телят и еще что-то там примитивное. Ежели бы во дворе стоял амбар, так принятый на Кубани, чем гордился всякий казак-землероб, он оказался бы здесь, при всех этих убогих постройках «собственными руками хозяина», словно костюм с чужого плеча.
В наших богатых станицах наличие во дворе одного, двух, а то и трех амбаров «на всю длину доски» было и гордостью, и показателем богатства казака и его труда. Здесь же, у вдовы-матери Льва Дейнеги, бедность сквозила во все дыры.
Какая-то молодица с подоткнутым подолом юбки, как это делают наши казачки во время работы, шла по двору. С седла окликнул ее:
— Лев Миныч дома?
— Нетути, — отвечает.
— А где же он?
— Да идесь со своим полком.
Я не ожидал застать дома полковника Дей негу и спрашивал машинально. Его 2-й Линейный полк, коим рн командовал еще под Царицыном в 1919 году, находился в отряде генерала Шифнер-Маркевича, двинутом на Туапсе.
— А ты кто же будешь? — допытываюсь.
— Та сестра его, — уже с улыбкой отвечает и одергивает вниз подол своей юбки, предполагая, что говоривший с ней полковник, видимо, хорошо знает ее брата.
— Ну, кланяйся своему брату Левку, когда его увидишь. Я с ним вместе учился в Оренбурге. До свидания, — заканчиваю ей.
Услышав эти слова, она радостно просияла, поняв, что с ней говорит очень близкий человек ее брата.
— Так погодить!.. Я Вам штось принесу! — выкрикнула она, побежала в один из сараев и принесла в решетке сушеных лесных груш.
Чтобы не обидеть ее, я их взял. Груши оказались очень вкусными, сочными, сладкими, душистыми. Со своими офицерами штаба полка мы их съели на привале.
Полковника Дейнегу я встретил уже в горах, в глухую ночь, когда был сдан красным город Сочи. Это была наша с ним последняя встреча. В Крыму он был произведен в генералы, был начальником одной из Кубанских дивизий на острове Лемнос.
В станице Черниговской мы впервые увидели «трагедию донских калмыков». На окраине станицы, по бокам дороги, валялись разные вещи их домашнего обихода — корыта, люльки для детей, деревянная посуда, лохмотья одежды, несколько неуклюжих широких четырехколесных арб. Все это привезено было ими из далеких и неведомых Кубани, Сальских степей. Но это была «мелочь» в сравнении с тем, что ожидало их впереди.
Проходя станицу, в окраинном дворе на запад, в базу, огороженном плетнем, вижу десятка два рыжих лошадей донской породы. Они были еще в приличных телах. Несколько донских казаков тщетно старались поймать лучших из них, но лошади никак «не давались».
— Чьи это кони? — спрашиваю.
—- Да это наш донской табун, брошенный хозяином!.. Вот мы и ловим их себе под седла!.. Да они не даются, совершенно дикия, — отвечает кто-то.
