Все это мне очень понравилось, как усиление рядов корпуса.

В моей душе происходили внутренние неприятности. Во-первых — я и здесь, в центре сосредоточения всего корпуса, не нашел своей полковой тачанки с адъютантом, сотником Сережей Севостьяновым, где находились все мои вещи. И весь мой «командирский багаж» заключался лишь в том, что было на мне, то есть — пара белья, бешмет, черкеска и — ничего больше.

Во-вторых — со мной, также верхом на лошади, была сестренка Надюша. Я считал, что она совершенно напрасно уехала из дому, а не осталась с беспомощными там бабушкой, матерью и двумя сестренками-подростками. Оставить ее одну в станице или в мужичьих селах было опасно. И я решил отправить ее в Майкоп, в доброе и многочисленное семейство Париновых, у которых когда-то наша группа учеников-тех-ников жила на полном пансионе.

Объявил свое решение Надюше. И каково было мое удивление, когда она заплакала.

— Почему?!. Почему ты плачешь, Надюша?.. Ты едешь в Майкоп, как в свой дом, люди они хорошие, переждешь там несколько дней, пока красные утихомирятся, и потом вернешься в Кавказскую, ты там нужна всем, в особенности маме и бабушке, — говорю ей.

У нас в семье слова старшего брата являлись для младших законом. И умная Надюша это отлично знала. После расстрела нашего отца она с жутью вспоминала красных и смертельно боялась их. Но все же, раз говорит старший брат, это надо выполнить. Она молча, с горючими слезами стала собираться в отъезд.

Об этом узнали офицеры полка. Все те же авторитеты — Булавинов, Ткаченко и Сахно — приступили ко мне очень активно:

— Федор Иванович, да что же Вы делаете?.. Куда Вы отправляете Надюшу... барышню, одинокую, ее ведь каждый может обидеть! Позвольте Вас просить оставить ее в полку! Мы сами будем следить за ней, если она Вам в тягость! — как-то с жалостью говорили они. — Она будет наша полковая дочь, — закончили они.

В особенности активен был войсковой старшина Ткаченко, человек по натуре суровый, но его серо-голубые глаза всегда ярко выражали его душевные переживания.

Должен еще раз подчеркнуть, что эти три офицера, хотя летами и старше меня, были настолько серьезны, рассудительны и всегда тактичны со мной, так преданы интересам полка и воинскому долгу, как редко можно было встретить тогда. К тому же они были все очень хорошо воспитаны. Теперь, после «многих бурь» за границей и понижения благородства в людях, недоброжелательства, даже и среди былого братского казачества между собой, эти три офицера 1-го Аабинского полка являются исключительным примером.

— Да совсем Надюша мне не в тягость! — отвечаю им. — Я только думаю о своей семье, что осталась в станице. Да и ей, в горах что нас там ждет — мы не знаем, — урезониваю их, моих лучших офицеров полка и искренних друзей.

— Но вы так, господа, активно просите меня, что я — сдаюсь, Надюша!.. Ты остаешься со мной, — говорю ей.

И она, моя милая сестренка, на 10 лет младше меня, сквозь свои девичьи ясные слезоньки уже мягко и радостно улыбается и благодарит меня. И чтобы зафиксировать это свое точное решение, при них обнял ее и поцеловал в лобик.

Безобидное и непорочное дитя. К вечеру она уже поет и помогает хозяюшке накрывать нам, штабу полка, стол.

Милое дитя!.. Кто бы мог знать или подумать — какая жестокая доля ожидает ее «после нашего похода в горы».

«Зеленые»

В районе Филипповских хуторов и Царского Дара была дневка корпуса. Эти села красные еще с 1918 года. О положении нашего общего фронта мы ничего не знали. Пронесся слух, что где-то по соседству с этими селами появились «зеленые крестьяне». Они даже прислали письмо казакам — «бросить своих офицеров и перейти к ним». Мы над этим только посмеялись в своем полковом штабе.

Стояла жидкая весенняя грязь, но было тепло. 1-й Аабинский полк для выступления выстроился на широкой улице. Крупной рысью подъезжаю к нему с левого фланга и вижу — стоит перед фланговым взводом фигура в рваном картузе, в тужурке, в сапогах, с винтовкой через левое плечо (не по-казачьи).

Под ним захудалый кабардинец с казачьим седлом. После встречной команды полковника Булавинова спрашиваю его:

— А это кто такой?

— А делегат от зеленых приехал за казаками, — вдруг спокойно отвечает он, словно к полку присоединился приблудный жеребенок.

Бросаю Булавинова и строго спрашиваю этого мужика, 35—40 лет:

— Ты кто таков?.. Почему ты здесь?

— Та я прибыл з лесу от зеленых, нам сказали, што казаки сдадут-ца, ежели хто приедет до них. Вот меня и послали, — спокойно отвечает он, совершенно простой мркичонка, как бы с придурью.

— Какой полк?.. Аабинский?!. Какие казаки хотят перейти к вам? — закидываю его ехидными и злыми вопросами.

— Та я не знаю, говорили што казаки, а какие ани — не знаю, — отвечает он уже с робостью.

Мой штаб-трубач, умняга и молодецкий старый казак Василий Диденко, уже сорвал с него винтовку, а казаки смеются из строя на слова «этого делегата от зеленых», но мне это совершенно не нравится.

— Как он мог проехать сторожевое охранение? Да еще вооруженный? Почему он здесь, перед полком? — наскочил я на полковника Булавинова, своего старшего помощника.

— А черт его знает, откуда он появился, — вдруг спокойно отвечает остроумный Булавинов и добавляет: — Да я и сам его только что увидел.

Получился некоторый «фарс», и мы оба уже улыбаемся. Не придав этому никакого значения, отправляю «делегата» в штаб дивизии.

Стыжу и весь строй, что мне, командиру полка, пришлось разговаривать с каким-то «анчуткою-делегатом» и никто не поинтересовался: «А почему и кто этот человек здесь, верхом, в картузе и с винтовкой за плечами?»

Конечно, мои слова относились к обоим помощникам, к сотенным командирам. Но все потом уверяли, что они его, этого делегата, и не видели раньше.

— Так тем хуже для вас, господа! — говорю им. — Вы допустили его до непосредственного общения с казаками!.. А яд ведь разлагает! — закончил им.

Все соглашаются с этим и искренне возмущаются смелостью «делегата от зеленых», прибывшего в расположение корпуса.

1-й Лабинский полк вновь назначен в арьергард при переходе реки Белой. Я настороже: черт его знает — может быть, их тут, подобных делегатов, много? Может быть, они только и ждут, когда мы тронемся, и откроют по полку огонь со всех кустов? Но все обошлось благополучно. По дырявому настилу моста через Белую полк перешел ее и занял позиции на левом берегу, минировав мост. Здесь были уже густые пролески, и оба берега реки были пологи.

В станице Ново-Аабинской генерал Науменко вызвал меня к себе. Из станичного правления он будет говорить с есаулом станицы Воздвиженской, начальником местного гарнизона, который задержал корпусной обоз, решил не идти в горы и ждать красных. Меня он вызвал, чтобы я слышал весь разговор, намекнув, что, может быть, туда придется послать 1-й Аабинский полк.

В разговоре с этим есаулом генерал Науменко говорил начальствующим тоном, пугал репрессиями, но этим еще более обозлил его. Есаул уверял, что его казаки совершенно не красные. Они просто устали воевать и считают уход в горы бесполезным. И остаются в своей станице лишь потому, чтобы «сгладить» могущие быть репрессии красных над станицей, о чем просили его старики, и он, есаул, сам сознательно идет на эту жертву.

Этак он ответил Науменко, когда последний иростыдил его, что они «потеряли казачью честь и предают Кубань».

На эти слова со стороны есаула получился не менее философский ответ, что «предают Кубань те, кто бросают свои станицы, бросают свои семьи на произвол судьбы, а сами уходят в горы. А он, есаул, местный житель, жертвует собой для спасения станицы. Но, зная лично генерала Науменко и уважая его, он отпускает корпусной обоз», — закончил он.

фамилию и судьбу этого есаула я не знаю, но, конечно, он ошибался в своих выводах.

Боевые курьезы за рекой Белой.