Начались потери в людях. 4-я сотня оставила труп убитого казака, не имея возможности подобрать его. И, потеряв охрану главной переправы, полк лавами, широкой рысью, пошел на юго-запад, подгоняемый шрапнельным огнем почти прямой наводкой.
Навстречу полку, по дороге, скачет небольшая группа всадников. Потом она остановилась. От нее отделился один человек и скачет нам навстречу. В нем я узнал генерала Науменко. Он в одной гимнастерке.
— Храбрые Лабинцы-ы!.. НЕ ОТСТУПА-АТЬ!.. Вперед за мною-у! — выкрикнул он.
— Почему Вы отступаете, Елисеев?!. Вперед!.. Надо удержать равнину перед аулами! — говорит он мне.
Я ему четко докладываю, что красные расстреливали полк сверху, как хотели, и единственное спасение было — отойти назад.
В это время на широких рысях подошел начальник штаба корпуса полковник Егоров с несколькими ординарцами и, как-то загадочно посмотрев на меня, обратился к генералу со следующими словами:
— Вячеслав Григорьевич, поедемте назад. Пусть Елисеев тут сам распоряжается. Да и обед наш еще не закончен.
К моему удивлению, генерал сразу же согласился с доводами Егорова, громко поблагодарил «славных Лабинцев за боевую работу», и все они наметом пошли назад, к аулам.
Сбив нас на переправах и отбросив от них, красные не пошли за нами в полуболотистую равнину, и я с арьергардным полком, простояв полдня под их артиллерийским огнем, отошел в Ульский аул.
Об этих днях написал мне коренной Лабинец М.Г. Енин, казак станицы Урупской, следующее: «Всего этого — я участник. Плыть через Кубань мне не пришлось, потому что я переходил ее через мост с пулеметами. Перейдя на левый берег, там был камыш, и там мы залегли. Большевики нас заметили и стали обстреливать из артиллерии, и рядом
ЛАБИНЦЫ. ПОБЕГ ИЗ КРАСНОЙ РОССИИ ^_Z_
со мною был убит казак стаканом от шрапнели, и этим же стаканом была убита лошадь под другим казаком. Имена их не помню. После этого мы пошли на Царский Дар».
Здесь Енин путает. Этот бой происходил на левом берегу Лабы, как я описываю, но не на левом берегу Кубани. Там боя не было.
«А помните ли бой под селом Садовым?» — добавляет он. Отвечаю: отлично помню, и это будет описано.
Письмо заканчивается так: «Много можно говорить, но письмо малое. Но славный мой 1-й Аабинский полк был один из храбрых и переносил на своих плечах великие тяжести и без ропота. Мы были молоды тогда, и своих предков мы не посрамили. Мы делали все, что было в наших силах, и даже больше. Царство небесное храбро погибшим за Край Родной и честь и слава еще живущим. 1-го Лабинского полка, подхорунжий Михаил Енин»1*0.
В настоящее время (в 1963 г. — П. С.) подхорунжий Енин числится в рядах Кубанского Гвардейского дивизиона. Тогда ему было 20 лет от рождения. В своем полку он был безотлучно, начиная со Святого Креста в 1918 году, о чем и сообщает.
Только единицы остались в живых от храбрых. И это есть радость.
Свернувшись в колонну, полк вошел в аул Ульский или иной по названию — не помню. Меня всегда прельщали черкесские аулы какой-то своей мусульманской таинственностью и, обязательно, суровостью, замкнутостью.
Перейдя болотистую речку, приток Лабы, мы вступили в аул, скученно расположенный на пуповидной небольшой возвышенности. Слева — высокий глинобитный дом со многими узкими окнами на север, словно бойницами, из которых выглядывали на казаков черные глаза многих женщин и подростков. На улицах ни души. Полку приказано пробыть здесь до вечера и потом присоединиться к корпусу, который сосредоточится в крестьянских селах Филипповское и Царский Дар.
Выставив сторожевое охранение, полк отдыхает по квартирам. Вдруг является ко мне командир 2-й сотни сотник Луценко и беспокойно докладывает, что его сотня «смущена». Казаки хотят поехать в свои станицы, чтобы попрощаться с родителями, со своими семьями. Он просит моего личного воздействия на казаков, иначе некоторые казаки могут покинуть строй.
Я не верю своим ушам и посылаю ординарцев, чтобы полк немедленно построился в конном строю.
Мое сердце приятно успокоилось, когда я увидел, что на небольшой бугорчатой аульной площади сотни полка были в полном составе. Несколько казаков 2-й сотни все же покинули ее строй, уехали домой —
«чтобы в последний раз повидаться с семьями и потом вернуться в полк», как доложили они своему сотенному командиру.
Никого и ничего не спрашивая, говорю всему полку, что «как бы ни хотелось казакам пройти по своим станицам и в последний раз повидать свои семьи — по маршруту — это сделать невозможно. И вы, мои дорогие и храбрые Лабинцы — до конца оставайтесь такими же стойкими и послушными воинской дисциплине, как были до сих пор!» — закончил я.
Это подействовало. Никто и ничего не спросил из строя. Но потом мои помощники, полковник Булавинов, войсковой старшина Ткаченко и командир 4-й сотни, как самый старший из сотенных командиров и самый авторитетный из них, есаул Сахно, придя ко мне, доложили:
— Этот бой, за Лабой, такой беспомощный, без артиллерии, когда красные расстреливали казаков со своего высокого берега, произвел на всех очень неприятное и тяжелое впечатление.
Они подчеркнули мне:
— Если мы идем в Грузию, то зачем же вести ненужные бои и терять в боях людей?.. Надо «оторваться» от противника и идти к намеченной цели.
И просили об этом довести до сведения командира корпуса.
Я и сам так понимал, почему при первой же встрече с генералом Науменко доложил об этом.
— Да, конечно, Елисеев, Вы правы, но мы должны считаться с общим фронтом, поэтому и задерживаемся на намеченных рубежах, — спокойно, как-то с грустью, закончил он.
Когда полк собирался к выступлению, на площади аула появилось несколько стариков черкесов. Вид их был подавленный. Они явно боялись прихода красных.
Один черкес лет сорока, в белом бешмете и при кинжале, с черной густой подстриженной бородой, общим своим видом очень нарядный, к длинной сучковатой терновой жердине привязывал небольшое белое полотнище. К нему подъехал сотник Луценко и отобрал револьвер. Я это увидел.
— Зачем Вы это сделали? — спрашиваю его с упреком.
— Да как же, господин полковник!.. Он привязывает белый флаг, чтобы мирно встретить большевиков!.. Вот за это я и отобрал револьвер, — отвечает сотник.
Самыми непримиримыми врагами красных на Кубани были наши черкесы. Это все знали. Знал и я, почему твердо и определенно говорю сотнику Луценко:
— И все же — верните револьвер черкесу. Пусть лучше у него отберут оружие красные и сделают из него еще большего врага, но нам, покидая аул, слышать проклятия к казакам-соседям от гордых и благородных черкесов недопустимо.
Выслушав это, Луценко с седла бросил револьвер в сторону этого нарядного черкеса. Тот его поднял и, приложив правую руку к сердцу, низко поклонился мне.
Пополнение 2-й дивизии офицерами
Филипповские хутора и Царский Дар переполнены войсковыми частями. Сюда, видимо из Майкопа, прибыл в корпус командир Кубанской бригады, полковник Шляхов151 и, как старший в чине, назначен временно командующим 2-й дивизией. Я вернулся в свой полк.
Прибыл из станицы Гиагинской законный командир 1-го Кубанского полка полковник А.И. Кравченко и вступил в командование своим полком.
В командование 2-м Кубанским полком вступил полковник Гетманов Иван152, казак Лабинского отдела. Он окончил Оренбургское училище в 1908 году, когда оно было юнкерским. Генерал Михаил Демьянович Гетманов153, проживавший недалеко от Нью-Йорка, как-то сказал мне, что это его двоюродный брат.
В станице Аадожской влились в свой 1-й Аабинский полк братья Калашниковы, есаул и сотник. Оба они учителя. Умные и словоохотливые, братья были приятны в разговорах. Старшие офицеры-лабин-цы встретили их очень приветливо, как старых сослуживцев. Богатых родителей станицы Ладожской — они захватили с собой большие запасы всего съестного и даже кадки пчелиного меда из своей пасеки.
