— Хотите посмотреть на свою родину? — спрашивает он, и я с ним поворачиваю на север.
Из всех отцовских построек остались лишь кухня с летним сараем вдоль улицы да колодец во дворе. Все остальное абсолютно новое, чуждое и ничего не говорит моему сердцу. Нет и нашего роскошного фруктового сада. Он весь выкорчеван и превращен в огород. Хотя выкорчеваны все сады и у соседей, и позади построек — голое поле у всех. Зады двух улиц спускались в балку, по которой тянулась широкая и глубокая канава для стока воды в станичный став. Эти зады были заросшие акациями, бузиной, крапивой и разным бурьяном, куда нам, детям, страшно было ходить, так как там должны водиться волки, ведьмы и другие разные чудовища. Переселившись на Кубань из Украины, жители перенесли сюда и все украинские поверья. Вера в леших, домовых, в ведьм и русалок наполняла наше детство. И вот эти бывшие заросшие «зады» дворов теперь полностью очищены и потеряли свою прелесть, как и все страшные поверья. Такая жалость. Словно вырвали из груди часть моей жизни.
«Ведьма». В пулеметной команде. Станичники
От Крупы я еду к полковнику Булавинову, в штаб своего полка, который помещается в очень богатом доме вдовы Белич, наших соседей справа. Наша семья не особенно дружила с косоногим стариком Беличем, сверстником нашего деда Гавриила Фомича. Уж больно он был лют ко всем людям. Овдовев, он женился на молодой вдове с детьми. От нового брака появились новые дети. Вторая жена годилась ему в дочки. У нее было что-то цыганское. Жила замкнуто. О ней соседки говорили, что она «тоже ведьма», но пока молода, еще ничего, а когда постареет, будет настоящая ведьма. Но она и теперь иногда выходит по ночам доить чужих коров, хотя у них и своих много. Слушая, мы, дети, верили этому и сторонились ее. А в ее тихой поступи, словно крадучись, мы видели настоящий «признак ведьмы». И не без смущения я вошел в дом вдовы Белича (старик давно умер), не видя его хозяюшки 13 лет.
Полковник Булавинов встретил меня очень внимательно. Он был приятный человек в жизни. Я быстро осмотрел залу, где он помещался, мне хорошо знакомую, и нашел, что ничего не переменилось в этом большом доме.
— Ну, как хозяюшка? — спрашиваю его затаенно, ожидая от него соответствующего ответа, что у нее что-то «от ведьмы».
— Очень хорошая женщина, так внимательна ко мне. Всего вдоволь, накормила, — отвечает он. И добавляет: — Да, оказывается, Федор Иванович, Вы были их ближайшими соседями? Она так много расспрашивала о всем Вашем семействе и прямо-таки не верит, что вот «Федя командует нашим полком». Давно ли он был мальчиком? — говорит она.
Мы с Булавиновым улыбаемся на это, и я иду поздороваться с нею. Через знакомую столовую и спальню, окном в наш бывший двор, иду на кухню. Увидев меня, навстречу поднялась она, «ведьма».
Боже!.. Какие у нее добрые и красивые глаза! Она очень печальная, но, увидев меня, глаза ее так мило, так ясно прояснились. Ей, как и нашей матери, под 50 лет, но она мельче ростом, почему кажется свежее.
— Здравствуйте, тетенька, — говорю ласково ей, обнимаю и целую в губы (в станице целуют только в губы).
— Федюшка-а, да какой же ты ста-ал?!. А я все не верила — неужели это ты, полка командир? И все расспрашивала нашего квартиранта, полковника, уж не ошибается ли он? И вот — правда. Ну, чем же тебя потчевать? Все ведь у нас есть, — говорит-причитает она ласково.
Я отказываюсь и здесь. К тому же мне стыдно стало, что так несправедливо говорили и внушали нам, что «Белиха — ведьма». Вижу мальчика лет четырнадцати.
— А это наш Трофимка, што сверстник Вашему Мише. Мы с Пет-ровнушкой, Вашей матерью, Федор Иванович, вместе тада (тогда) рожали, — поясняет она.
Слыша это — скорбь обуяла мою душу по умершим младшим братьям.
Во дворе вдовы Белич, с Булавиновым и есаулом Сапуновым, мы осматриваем свою полковую пулеметную команду в 22 пулемета системы «Максим» на линейках. 4 пулемета из 18, захваченных вчера у красных, генерал Науменко просил дать в какой-то другой полк. Команда получается очень сильная, но есть захудалые лошади в упряжке. Сапунов, фанатик-пулеметчик из урядников мирного времени, просит меня воздействовать на своих станичников «обменять некоторых лошадей, может быть, с додачей денег». Я отлично знаю, что «менять лошадей у казаков» — операция совершенно невозможная. Кубань — это не Ставропольская или какая другая русская губерния, где это можно было делать «в порядке победителей». А пока мы находились во дворе, у ворот Белич собралась толпа людей. Весть о том, что приехал сюда сам командир полка «Федя Алисеев», как нас называли в станице, быстро стала известна всем.
Ну кому не хотелось повидать его, родного и близкого им человека, теперь полковника и «полка командира» по-станичному, которого все знали с пеленок! И я вышел к ним с Булавиновым и Сапуновым.
— Здравия желаем, Федор Ваныч, — прогудела толпа, и многие потянулись руками к папахам в знак приветствия.
Тут были и те, коих я уже проехал раньше. Впереди стояли «старики», сверстники нашего отца, то есть мужи в 50, старше и младше лет. Я всем жму руки и каждому стараюсь сказать ласковое слово. Все ведь знают и меня, и всю нашу семью насквозь. Здесь уже нельзя показать себя не только что «командиром полка», но и начальником. Станичный быт осудит это.
На мое обращение к ним помочь обменять лошадей многие немедленно согласились. По вчерашнему бою у хутора Лосева 1-й Лабинский полк засиял в их сердцах, как героический полк.
Стоявший позади всех дяденька Переяславцев, образцовый хозяин, глава многочисленной семьи, старший сын у которого вернулся со службы приказным, вместе с Иваном Крупой, молча пошел к себе во двор, вывел в поводу двух сытых лошадей из шести, подвел ко мне и говорит:
— Федор Ваныч, Вы знаете, как я люблю лошадей и что у меня никогда не было ни плохих, ни худых. Для родной казачьей армии, для полка, для Вас, ради Вашего покойного папы, которого мы все так любили и уважали, вот Вам пара моих лошадей бесплатно!
— Господин полковник, так позвольте же нам троим поступить в вашу пулеметную команду, — опять спрашивает меня Алексей Горош-ко, друг детства.
— Кто же это трое? — улыбаясь, спрашиваю его.
— Да вот я, Иван Коробченок и дядя гвардеец Протопопов. У нас своя линейка с упряжкой, а дяденька Протопопов верхом на своем коне.
Протопопов, урядник Конвоя Его Величества, пришел на льготу из Петербурга давно, когда мы были с Алексеем мальчиками. Высокий, стройный брюнет с густой черной окладистой бородой теперь. Здорово они кутили тогда, сверстники братья Рябченко, Романенко, Крупа и другие, по его прибытии. А он, крупный и красивый, в красном «ша-лоновом» бешмете гвардейца, красный от вина, не раз затягивал любимую песню в станице:
Я рожден для службы Царской,
И люблю кровавый бой.
Кутили они во дворе, и мы, мальчики, воспитанные в духе необходимой казачьей царской службы, влюбленно смотрели на них в щелки забора. С тех пор я его не видел.
— Разве Вы, дяденька Протопопов, подлежите мобилизации? — спрашиваю я гвардейского урядника, стоявшего скромно в толпе.
— Да нет, господин полковник, — отвечает он, — но я не хочу мириться с большевиками.
Эта тройка пулеметчиков в строю была самой нарядной и лучшей. Фанатичный пулеметчик, есаул Сапунов, был от нее в восторге.
Все ликовали, и все думали: «Теперь большевикам несдобровать». И мое посещение полка вылилось в местный патриотический подъем населения. Ощущать все это мне было радостно, хотя я и знал, что станицу свою мы все же оставим.
Под возгласы толпы, под махание папахами, под счастливые слезы казачек, не желая томить душу себе и им, широким наметом оторвался от них дальше на запад станицы, чтобы домой вернуться по параллельной Сабельниковой улице.
— Федор Ваныч, загляните к нам, — просит меня мой новый вестовой-станичник, штаб-трубач Василий Диденко, до дома которого было саженей сто.
