— Можно ли видеть товарища (назвал фамилию станичника)?
Чин лениво посмотрел на меня и кивнул в сторону другого типа. Тот,
также с кудлатой шевелюрой, быстро встал из-за стола, подошел ко мне, энергично взял меня под локоть и, произнеся лишь одно слово «пойдем», насильно, скорым шагом потянул в коридор.
«Арестован», — мелькнула мысль. И как только мы миновали дверь, слышу:
— Здравствуй, Федор Иванович. Я вывел тебя сюда, чтобы они ничего не знали. А теперь подожди здесь, я спрошу у председателя отпуск.
И только теперь в этом человеке с длинной шевелюрой я узнал былого чистенького, вежливого и всегда хорошо одетого в черкеску станичника.
Его отпустили сразу. Мы идем на его квартиру. По дороге он быстро рассказывает, что сюда, в Петрозаводск, сослано около 80 кубанских офицеров, больше молодежи. Сидели в лагерях. 1 мая их освободили. Как грамотных людей, рассовали по разным учреждениям. Живут на частных квартирах, получают паек, но ежедневно, вечером, должны являться в Чека для контроля. Они часто встречаются, тоска по Кубани заедает всех. Вчерашнее мое появление произвело сенсацию.
— Тебя опознали, Федя, но ты вел себя так независимо, так хладнокровно, что и Саморядов, и Сосновский под конец усомнились — да полковник Елисеев ли это?!
Он же, 5 минут спустя, пришел туда, когда я вышел. Описав все мои приметы, он за глаза признал меня. Бросились искать меня по городу. Они догадались, что я бегу за границу. Искали везде, но никак не могли додуматься, что я остановился в казенной советской гостинице, где так строго проверяют документы.
Мы были несказанно рады нашей встрече и торопились к нему на квартиру, чтобы вдали от посторонних глаз поговорить по душам. Станичник мало знает о пограничных красных войсках, но слышал, что граница с Финляндией охраняется сильно. И только недавно туда направлены дополнительные войска. Из них никто не собирается бежать в Финляндию. Условились, что завтра он проводит меня за город.
Утром 29 мая, расплатившись в гостинице, зашел к нему, и мы вдвоем вышли за город, прошли версту по шоссированной дороге на Оло-нецк, остановились и присели у обочины под кустом. Для пешего движения у меня оказался большой багаж. В чемодане пара белья, мука, сахар от станичника. В красной России купить было негде, и питание всяк возил с собой. Отдельно сумка сухарей. При мне широкая, длинная солдатская шинель с курсов, заменяющая бурку, на мне кожаная тужурка. Как офицер-пластун, он находит, что все мои вещи надо приспособить для удобства движения в походе, который продлится несколько дней. Из шинели он делает «скатку через плечо». Сумку с сухарями приспосабливает за спину, как «пластунский сыдир» (вещевой пластунский мешок). Но чемодан нужно нести в руках. Первый переход до карельского села Половинного насчитывает 24 версты.
Приспособили багаж, сняли его, вновь присели и говорим, говорим...
— Петя... ты единственный человек с Кубани, видящий теперь меня в последний раз, — говорю ему. — Дня через четыре-пять я должен перейти границу. Перейду ли я ее благополучно — не знаю... Но одно знаю, что, если меня поймают, расстреляют. Если ты прочтешь в газете через пять дней, что на границе пойман какой-то белобандит, хотевший перейти границу, и был расстрелян на месте, то это буду я. С последнего пункта я пришлю тебе открытку. В случае моей гибели сообщи в станицу родным.
Он смотрит на меня и говорит, что у меня «очень военный вид». Все защитного цвета, в сапогах и даже казенная военная фуражка. При этом быстро снимает свою темно-серую, клетчатую штатскую фуражку и надевает мне на голову, а мою берет себе.
— Ну вот!.. Это уже лучше... Возьми ее! — весело бодрит он меня.
Сердце больно ныло. Расставаться не хотелось, но расставаться надо
было.
— Я пойду, Петя... не могу, извини. Не забудь мои слова. Ты единственный здесь человек с родины. Прощай, дорогой. Встретимся ли еще когда-либо?..
Мы крепко обнялись. Приспособив на себя ношу и еще раз пожав ему руку, я быстро зашагал вперед. На повороте оглянулся. Мой станичник, хорунжий-пластун стоял на том же месте и печально глядел мне вслед. Коротко махнув ему рукой, дескать, «прощай еще раз!» — я скрылся за поворотом.
Теперь я остался совершенно один, предоставленный собственной участи, собственным силам, совершенно неведомой судьбе...
В декабре 1964 года я получил письмо от одного станичника, что этот офицер-пластун, после ссылки, был отпущен в нашу станицу и рассказал кому надо о том, что я написал только что. Запоздалая радость...
В Карелии. Последний день в красной России
Первые пять верст я шел хорошо, легко, с подъемом, но потом мой багаж стал давать себя чувствовать. В особенности мешал чемодан с продуктами.
Мы, кавалеристы, не привыкли и не любили ходить. Натер ноги. И только к 10 часам вечера вошел в село Половинное.
Карельские села совершенно не похожи на русские. Это несколько рубленых деревянных домов, широко раскинутых вдоль дороги. В каждом селе есть «десяцкий». На его воротах висит крупная медная цепь с бляхой. Это внешний атрибут его власти. Я быстро нашел начальство села, показал свои документы, просил ночлега и двуколку на завтра для дальнейшего пути. Покушав, заснул как убитый.
Утром следующего дня на удобной двуколке с хорошей лошадью двинулся в следующее село Пряжское. Мой путь «для обследования лесной растительности» лежит к Тулмозерскому заводу, что на границе с Финляндией, потому я и веду себя соответственно с сельским де-сяцким.
Карелы, как и финны, имеют праздничные выезды на удобной рессорной двуколке в одну лошадь без дуги. Это и есть те «почтовые лошади», на пользование которыми я получил право в Петрозаводске, в губернском совнархозе.
Кучером была жена десяцкого. Карелы плохо говорят по-русски, а женщины почти совершенно не говорят, почему этот прогон прошел молча.
В Пряжском, получив новую двуколку, в тот же день доехал до села Мальга.
Я торопился как можно скорее добраться до финской границы и только там передохнуть.
Чем дальше я удалялся от Петрозаводска, тем села становились беднее. Шоссированная дорога на Олонецк отклонилась почти на юг, а мне надо двигаться на запад и по проселочным дорогам.
В селе Мальга у десяцкого не было двуколки, и он предложил мне везти мой багаж на лошади, а нам идти пешком. Пришлось согласиться. И мы, с лошадью в поводу, тронулись не дорогой, а кратчайшей тропинкой по лесу на село Краснозер. Этот карел оказался разговорчивым, ругал советскую власть, чем радовал мою душу.
В Краснозере привал у нового десяцкого. Я показал ему документ. Он молча вышел, запряг лошадь и отвез меня в следующее село Штек-кела. Село большое. Десяцкий был богатый карел. Он накормил меня и дал удобный кров на ночь. Узнав, кто я и куда еду, он говорит, указывая на мою кожаную тужурку:
— А эту сними, а то мужики в лесу топорами зарубят...
— Почему зарубят? — спрашиваю.
— Так ты же партийный... вот и зарубят, — твердит он. ;
Отвечаю ему, что я не партийный, а студент.
— А это-то... кожаная тужурка?.. Рази мы не знаем, што ее носят только партийные?!
Доказал ему, что я не партийный. Поверил. Но добавил:
— Ну, смотри же, верю, а то они ведь разорили нас. Все берут у крестьян... А какой у нас хлеб?.. Ведь живем в лесу! Лес не выкорчуешь — хлеба не получишь. Да и корчевание... его ведь годами делаешь! — поясняет он мне.
3 июня выехал в село Ведлозер. Оно лежит у берега озера того же названия.
Здесь я отдыхаю и пишу прощальные письма в станицу и в Петрозаводск станичнику, что я почти у цели.
К полудню следующего дня прибыл в село Палалахти, расположенное на высоком берегу Тулмозерского озера. Меня привезли прямо в какую-то «общественную квартиру», которую содержит вдова-карелка. У нее много детей. Почти все девушки. Ее фамилия Русских. Молодая и очень приятная старшая дочь лет двадцати четырех подходит ко мне и спрашивает — куда я еду? Отвечаю: студент, в командировке, еду осмотреть Тулмозерский завод. От нее узнаю, что финская граница от завода отстоит в 6 верстах. Чтобы разузнать все подробно, для их детей даю немного муки, сухарей и сахару-песку. Оказалось, что вся их семья — активные красные. Года два тому назад, когда финны заняли часть Карелии, они расстреляли их отца, председателя совета и ее мужа. Она теперь вдова, семья большая, но им помогает власть, как пострадавшим за революцию. На ней я вижу приличную широкую юбку, хорошую кофточку, а на ногах боксовые ботинки. Она одета почти по-городскому. Я говорю ей, что по ее костюму не видно, чтобы семья нуждалась. Она, наивно кокетничая, поясняет, что финны-коммунисты и местные карелы часто ходят в Финляндию тайком и оттуда приносят контрабандой ситец, бокс, костюмы, ботинки и прочее, чего в Финляндии очень много, ну и дарят им, вдовам, или продают дешево.
