— Почему же Пети нет? — спрашивают они.
Я вижу, что здесь состоится какое-то собрание знакомых людей. И эти двое явно кубанские казаки. Но кто они? Они так чисто одеты! Может быть, комиссары с Кубани? Чувствую, что попал словно в западню. Надо уходить как можно скорее, до прихода еще «какого-то Пети». Я хочу уйти и не знаю — как это начать.
— Извините, Вы будете полковник Елисеев? — повернувшись на лавке ко мне всем своим телом, спрашивает второй, хорошо сложенный мужчина лет тридцати.
Что-что, но такого прямого вопроса я никак не ожидал. Кто он — я не знаю. С самого начала своего замысла бежать за границу я твердо решил никому об этом не говорить, а получив подложный документ, так же решил твердо не признаваться, кто я в действительности.
— Нет, Вы ошиблись, — отвечаю.
— Да как же?.. Я Вас отлично знаю. Вы поднимали восстание в Кавказской в 18-м году и с конным отрядом прибыли в станицу Казанскую, а мы, тифличане, целою сотнею прибежали к вам с полковником Карягиным — помните? И я там был в своей сотне. Я хорунжий Саморядов361. После восстания Вашего папу расстреляли красные. Потом я был у вас в Кавказской. Ваш дом на Красной улице. У Вас две или три сестренки. И два брата-офицера. А когда Вы командовали нашей 2-й дивизией, с Вами была одна Ваша сестренка, забыл, как ее имя. Она была в черкеске, с бритою головою, как говорили, после тифа. Всегда была с Вами впереди казаков, и все мы считали, что это Ваш младший братишка! — рассказал подробно этот хорунжий Саморядов, которого и я теперь узнал.
— Ваши предположения для меня очень странны, — отвечаю ему, а сам не знаю, хорошо ли я делаю или плохо.
И хорошо ли это выходит у меня, «незаметно» или очень искусственно? Одно я знал — кто бы они ни были, но свое подлинное имя я должен скрыть, так как по русской неосторожности, возможно от радости, они могли проговориться кому-то, что «здесь полковник Елисеев... он бежит в Финляндию». А власть, узнав, заставить указать — кто это полковник Елисеев?., где он?.. И они, под страхом наказания, выдадут.
— А я хорунжий Сосновский362. Наша 5-я Кубанская батарея была в вашей дивизии, — вдруг вторит высокий блондин с девичьим лицом. — Ия Вас отлично знаю, господин полковник.
— Я с Урала, и то, что вы говорите, для меня все непонятное и чуждое, — отвечаю им и боюсь, что они встанут и скажут мне: «Да бросьте, господин полковник, отнекиваться... и не бойтесь!.. Расскажите — как Вы здесь?»
И тогда, может быть под влиянием чувств таких дорогих мне своих офицеров, мог и признаться. Но я сдержался. Все замолчали. Что они думали, не знаю, но после короткого молчания хорунжий Саморядов уже тихим голосом говорит:
— Интересно, где теперь генерал Морозов, что сдал нас?.. Говорят, что они (красные) его расстреляли. С ним сослали очень много полковников, и никто не знает — где они?
Эти слова Саморядова подкупили меня. Если бы в этот момент они вновь обратились ко мне, я, кажется, не выдержал бы и признался. И рассказал бы, что красные никого не расстреляли из группы Морозова, все живы, все на Урале, а генерал Морозов в Москве, в Академии Генерального штаба читает лекции.
Саморядов сказал это так искренне-жалостно, сочувствуя всем нам и болея за нас, что не могло быть сомнения — они оберегли бы меня и здесь. Но я боялся студента. А потом... потом голос рассуди твердил мне — продолжать скрывать себя до конца.
— Ну, позвольте откланяться, мне нужно идти, — говорю им и умышленно начинаю прощаться со всеми за руку.
Все встали. Прощаясь, Саморядов и Сосновский глубоко посмотрели в мои глаза, как бы говоря: «Ну, признайтесь, господин полковник... порадуйте нас!»
Посмотрел и я глубоко в их глаза. И не признался. Спокойным шагом иду через широкий двор, не оглядываясь, зная, что они через окна смотрят мне вслед. Выхожу на улицу, иду тихо до первого угла, а потом, тяжело передохнув и как бы сбросив всю тяжесть пережитых минут, зашагал крупно, не оглядываясь, к себе в гостиницу.
Новый риск. Встреча с офицером-станичником
Утром следующего дня, в понедельник, иду в «совнархоз» Олонецкой губернии попытаться получить «открытый лист» до Олонецка на право пользования почтовым трактом. Надо было за пастись такими документами, по которым я направлялся в определенный пункт. Главное — ближе к финской границе. И может быть, там я смогу увидеть карту губернии, чтобы знать — где же проходит государственная граница?
Меня принимает председатель — приятный, интеллигентный блондин 30—35 лет, одетый в приличный костюм. Представляюсь, показываю свои документы и, как командированный с научной целью студент, прошу выдать мне открытый лист на почтовые прогоны до Олонецка, до коего чуть свыше 100 верст. Он куда-то звонит, приходит писарь, ему передается распоряжение, меня просит подождать здесь.
Я увидел карту, исследовал границу по ней и избрал путь на Тулмо-зерский завод, который стоял от границы в 6 верстах. Получив документ, спустился вниз.
Цель моего побега за границу была пробраться в Русскую Армию генерала Врангеля и продолжать вооруженную борьбу против красных для освобождения своего Отечества. Думалось тогда, что с весной Белая армия где-то высадится и перейдет в новое наступление. Я имел при себе черкеску, бешмет (подарок генерала Хоранова), папаху, бриджи на очкуре, пояс, но никакого оружия. Я не отдавал себе отчета, какому подвергался риску — по документу студента из Екатеринбурга иметь при себе полный костюм кубанского казака. Но теперь, когда я должен совершить свой путь пешком, по лесам, понял, что в случае ареста и обыска эти вещи выдадут меня «с головой». Куда же их деть? Оставить в гостинице невозможно. Бросить в Онежское озеро еще опаснее. И я решил переслать их семье на Кубань через ссыльную казачку-вдову, мать студента.
Запаковав в мешочек, написав адрес, иду вторично в комендантское управление, знал, что в рабочий день вчерашних гостей-кубанцев не будет.
Казачка стирала белье чинам комендатуры. Во дворе никого. Увидев меня, быстро бросила стирку, на ходу вытерла руки о фартук и, обращаясь ко мне, так ласково, нежно произнесла с материнской улыбкой своих голубых глаз несколько слов:
— Йдыть в хату... там Вам пысьмо йе.
«Письмо мне?.. От кого же оно могло быть в такой дали от Кубани?» — думаю.
Вошли в хату, и она, чтобы не замочить это письмо своими еще влажными пальцами, держа его за уголок, передает и произносит, мягко улыбаясь, смотря мне в глаза:
— Нат-тэ тикы шо Вы ушлы, як прийшов вин йому розсказалы про Вас... вин жалив шо нызастав Вас и напысав цэ просыв пэрэдать як Вы прыйдэтэ.
Не только безо всякой радости, но и с опаской беру письмо без адреса, вскрываю и читаю: «Дорогой Федя. Я задержался вчера и не застал тебя. Но тебя опознали. Не бойся. То наши люди, Кубанские казаки, хорунжие Саморядов и Сосновский. Я так жалел, что опоздал. Они не сомневаются, что это ты. И если это так, то обязательно зайди ко мне в управление Карельской коммуны и спроси меня. Я служу там переписчиком. Твой станичник, хорунжий Петя [следует фамилия]».
Сомнений не было. Это был мой станичник, которого я хорошо знал с малых его лет. Он моложе меня летами. Единственный сын у богатых родителей. Даже сватался за нашу Надюшу, но ему отказали.
Словно ничего не случилось, я передаю посылку, благодарю за внимание, прощаюсь и ухожу под ласковым взглядом кубанской казачки, всем своим существом и изболевшей душой понимающей меня, мое горе, мой риск.
Иду и нахожу управление Карельской коммуны. Заходить или нет? Ведь я вновь иду в пасть зверя!.. А вдруг там зададут вопрос — почему Вы спрашиваете сосланного сюда офицера Белой армии с Кубани, когда Вы сам с Урала? Кто Вы таков? И какая у Вас связь с ним? Но желание повидать и поговорить со своим станичником было настолько сильно, что я зашел.
Пройдя полутемный коридор, вошел в канцелярию. За столами сидят человек восемь в штатских костюмах и что-то пишут. Налево, за столом, сидит с лохматой шевелюрой один из них, и к нему, ближайшему, я обратился с вопросом:
