Вначале нам этот выговор казался странным, смешным, но потом привыкли и он нам даже понравился. Они, крестьяне, не говорили, а словно пели, ударяя все время на буквы «о» и «то». И эти две приставки к словам служили выражением душевных переживаний говорившего. Потом мы и между собой иногда говорили в шутку с таким выговором. И на душе становилось как-то веселее.
Нас ведут по дороге, у самого берега. Идем на север. При впадении речки Костромки в Волгу с левой стороны наш путь сворачивает вправо, и вдруг перед нами неожиданно открылось словно умершее, давно прошедшее историческое явление в русской жизни. Перед нами, в полной своей красоте и доподлинности, на несколько высоком правом берегу Костромки открылся Ипатьевский монастырь.
Странное переживание. Еще со школьной скамьи он был памятен мне по учебникам и по событиям 1613 года. Но эти события были так давно и так далеки по расстояниям от Кубани, что в моем понятии все это было как миф и этого монастыря с теремом бояр Романовых в действительности уже нет. Время должно их разрушить. И вдруг Ипатьевский монастырь открылся так неожиданно, словно воскресший из мертвых. Он огорожен белой каменной стеной. На одинаковом расстоянии от углов — в стене калитка с навесом. От нее к Костромке — каменные ступеньки-сходни. А многочисленные золоченые купола блестят так ярко, что трудно оторвать от них свой взгляд.
Нас остановили у высоких массивных дубовых ворот. Очарованный рассматриванием исторического памятника-монастыря и удивленный нашей остановкой, я повернул голову направо и сверху этих высоких, в три роста человека, дубовых ворот прочитал надпись крупными буквами: «Лагерь предварительного заключения».
Мы все поняли: прибыли к месту своего назначения... Через узкую, также массивного дерева, калитку в этих воротах для прохода по одному человеку, нас ввели во двор. Посреди него, изолированно, стояло кирпичное двухэтажное здание. Кто-то приказал нам выстроиться в одну шеренгу. Вышел еще кто-то и по фамилиям, не упоминая наших чинов, проверил списочный состав, приказав в будущем строиться в том порядке, по коему выкликал нас при проверке. После четырех генералов пятой была моя фамилия. Страха в душе не было, а образовалась какая-то пустота. Это оказалась губернская тюрьма.
В костромской тюрьме. Польские солдаты
Нас распределили человек по двадцать по очень просторным, светлым и чистым камерам. Мы были довольны уже тем, что покинули свои «скотские» вагоны, в которых и жить было можно только по-скотски, то есть вповалку. И если считать, начиная со станицы Хадыжинской Майкопского отдела, приблизительно с 10 марта, мы жили со своими полками в лесистых горах, а с 20 апреля под караулом красных в лагерях, то получается, что около 4 месяцев мы не имели человеческого жилища. И как насмешка судьбы — костромская тюрьма оказалась первым нашим человеческим жильем.
Это была старая царская губернская тюрьма. Все в ней построено прочно, хорошо и не для изнурения человеческой души и тела. Тюрьма — это два длинных кирпичных двухэтажных дома. Здесь было несколько человек местной буржуазии, но главный контингент заключенных, около 300 человек, были пленные польские солдаты.
Поляки сразу же пришли к нам познакомиться. Все они были очень молодые люди, и большинство из них — евреи. Они были настолько молоды и так мелки ростом, что их, не оскорбляя, надо было назвать «еврейчиками». Все они с большим акцентом говорили по-русски. Удивленные тем, что в польской армии было так много евреев, мы спросили их:
— За что же вы дрались против красных?
И получили гордый ответ:
— За Польску Отчизну. Произнесено было хотя и с большим акцентом, но достойно. Вот тебе и «еврейчики», подумали мы. А какие польские патриоты!
Они очень томятся пленом, плохой пихцей и совершенно не хотят работать на плотах, чтобы подработать на свое питание. Весь день варят в котелках пшеницу или геркулес. Вся их душа направлена была на то, чтобы чем-нибудь напичкать свой желудок. Одеты они в защитные гимнастерки и брюки хорошего качества, которые сильно износились и загрязнены. О чистоте они и не думают. Большинство ходит босиком.
К нам в камеру вошел их фельдфебель, высокий, стройный молодой человек и чистокровный поляк. Он в конфедератке. Она очень красива своей формой и украшает человека. Вошел и козырнул нам. Он бегло говорит по-русски. И на наш вопрос: «Кто победит?» — уверен, что Польша победит красных.
В них чувствуется национальная гордость, даже и в плену. Это нам нравится, так как фактически в борьбе против красных мы являемся союзниками.
На второй день приказано идти в баню по очереди, человек по двадцать.
— Ну какая там тюремная баня? — протестовали некоторые и не хотели идти.
— Господа-а!.. Вот баня, так баня-а!.. И на Кубани такой не видал, — выкрикнул полковник «из пожилых» И.И. Бобряшев, вернувшись из нее весь красный от пара. И мы пошли, последняя группа молодежи.
Просторная светлая комната. Пол, стены, полка для пара — все дощатые. Сухой светлый предбанник для раздевания. Рядом течет речка Костромка и штабеля и плоты дров, почему горячей воды и пара без-конечно много. Тут же и березовые веники. Время купания не ограничено. Каждый тут же занялся стиркой своего белья. Жуть!.. У некоторых, и у меня, была всего одна пара белья, что на теле. Выстирал брат это (я всегда не любил заниматься бабьим делом) и, для просушки, надел на голое тело.
Выкупались в бане царской тюрьмы в полную свою сласть и поделились между собой, что арестантам здесь жилось гораздо вольготнее, чем теперь многим на воле при красной власти.
Камеры — большие комнаты, которые никогда не запираются, даже и на ночь, почему мы свободно ходим в гости друг к другу.
В тюрьме есть и театр, но нет артистов. Это самая большая комната во всю ширину здания. Хорошая сцена. Мы входим и рассматриваем ее. На стенах и на потолке мы обнаружили лики Святых Угодников и ангелочков с белыми крылышками, просвечивающих через белую известку покраски. Оказывается, это была тюремная церковь, а теперь вот театр. На месте алтаря построена сцена. Императорская власть считала, что у преступника надо вызывать раскаяние церковью, а красная власть считает, что его надо ублажать удовольствиями. Разность подхода к душе человека.
В Запасном полку. Его командир и офицеры
Внутрений мир генерала Морозова нам был совершенно неведом. Не советуясь даже с нашими генералами, он запротестовал перед властью.
— Кубанская армия капитулировала добровольно... Почему же нас, старших начальников, посадили в тюрьму? — так говорил нам потом его адъютант, штабс-капитан из Москвы.
Морозова и адъютанта вызвали в ЧК. Что говорилось там, нам не было известно, но председатель ЧК после переговоров по телефону с Кремлем, взяв Морозова и его адъютанта, выехал в Москву.
В Кремле они были приняты каким-то Склянским, который, выслушав доклад Морозова, приказал Костромской ЧК освободить нас и прикомандировать к местному Запасному пехотному полку. По прибытии Морозова из Москвы, это было выполнено немедленно. И наш тюремный староста, бывший жандармский вахмистр, он же и заключенный, со списком повел нас из тюрьмы без конвоя.
Мы вошли во двор Запасного полка. Все здесь было старое, дореволюционное. У полковой канцелярии стояла группа «комсостава», человек тридцать. Все по форме одетые в защитный цвет. Если бы надеть им погоны, они сразу бы стали теми офицерами, которыми были в Императорской армии. Они с любопытством смотрели на нас, втягивающихся в широкие ворота их полкового двора, и, видимо, были предупреждены по телефону о нашем прибытии, почему и собрались здесь, чтобы увидеть «интересных гостей».
Войдя, мы немедленно расположились в тени под развесистыми деревьями. Староста со списком прошел в канцелярию, откуда скоро вышел командир полка, что-то сказал своим офицерам, и все они гурьбой двинулись к нам.
— Здравствуйте, господа!.. Кто из вас будет генерал Морозов? — спросил он.
