Пётр Александрович Пискарёв
Людвиг Львович Урлаб
Милый старый Петербург.
Воспоминания о быте старого Петербурга начала XX века
Быт старого Петербурга конца XIX— начала XX века в воспоминаниях старожил
В мемуарной литературе прошлая повседневная жизнь занимает особое место. Разные мотивы побуждали старожил взяться за перо.
Так, в 1892 г. петербургский чиновник С. Ф. Светлов составил подробный реестр повседневной жизни города (церковные обряды, домашняя жизнь, дома, квартиры, убранство улиц, сады и парки, транспорт, уличные вывески, туалеты, магазины, рестораны и пр.) под заглавием «Петербургская жизнь в конце XIX столетия», сопроводив его своими зарисовками. В предисловии к рукописи он писал:
«Бытовая сторона народной жизни освещает, иллюстрирует историю. Между тем разработка этой бытовой истории весьма затруднительна отчасти за недостатком, а отчасти за разбросанностью материалов. Большой труд должен предпринять историк, желающий дать полную и ясную картину того, как жили предки, как и чем они питались, чем развлекались — словом, каков был их обыденный обиход. Он должен рыться во всевозможных сочинениях, записках, извлекать из них необходимое, приводить все в систематический порядок и пр. Но при всем том он не будет в состоянии дать вполне точного и ясного описания, так как в своих источниках не найдет многих, хотя и мелочных, но интересных подробностей быта исследуемой им эпохи.
Будучи любителем бытовой истории, я хочу сослужить маленькую ей службу и оказать пособие тому лицу, которое впоследствии, быть может, вздумает описывать быт и нашего времени, т. е. последнего десятилетия XIX столетия. Не претендую ни на ученость, ни на глубокомыслие, ни на систему и буду писать, как Бог послал. Цель моя — показать как жили обыватели русской столицы в исходе XIX столетия, показать те мелочи жизни, которые, быть может, не оставят по себе следа и умрут вместе с нами»[1].
В начале XX века, благодаря художникам круга «Мир искусства», обостряется интерес к Старому Петербургу[2], что нашло свое воплощение во всех сферах искусства, и в частности в литературе.
Однако в появившихся в печати в 1900–1910-х гг. (до катастрофы 1917 г.) воспоминаниях бытовая сторона Старого Петербурга рубежа веков представлена фрагментарно и избирательно[3]. Особую ценность представляют многочисленные свидетельства эмигрантов «первой волны»[4]. Как отметил Сергей Маковский, «русское прошлое воскресает в мемуарах эмигрантов „первого призыва“», что вызвано «потребностью преемственно связать себя с историческим прошлым»[5].
В воспоминаниях авторов русского зарубежья предстает подробная картина всех сторон жизни и быта Старого Петербурга конца XIX-начала XX вв.; при этом главное внимание уделяется родительскому дому и детству, звучит ностальгический мотив по «канувшей в Лету столице на невских берегах — и неповторимой красоте ее, и всему строю тогдашней жизни»[6], коллективная память авторов стремится запечатлеть всё, что связано с «традициями далекого прошлого»[7].
Родительский дом, как отмечает Александр Бенуа, воспитал в нем «чувство защищенности в отношении всего окружающего» и «был напитан атмосферой традиционности и представлял собой какую-то „верность во времени“»[8]. Александр Бенуа детально останавливается на домашнем воспитании и обучении в гимназии, описывает церкви и рынки, похороны и кладбища, майский парад на Марсовом поле, конку и наводнение 1903 г., пригороды, зрелища и развлечения (детские игрушки, оптические приборы, выступления уличных актеров, увеселительные сады, балы, фейерверки и пр.).
«Милый старый Петербург! Потому ли, что я провел в нем детство, или потому, что он неразрывно связан с пушкинской эпохой, но воспоминания о нем всегда вызывают поэтические ощущения, — пишет В. А. Оболенский. — В причудливой смеси европейской культуры со старым русским бытом и заключалась своеобразная прелесть старого Петербурга»[9]. В мемуарах князя В. А. Оболенского предстает дворянско-чиновничий город. Он вспоминает первые электрические фонари, уличного мороженщика, ваньку-извозчика, Вербное гулянье, иллюминацию в царские дни, праздничные балаганы и катание на вейках, приводит записи выкриков уличные разносчиков, отмечает, чем отличался говор петербуржцев от москвичей и пр.
Мстислав Добужинский вспоминает казенную квартиру отца, поездки на конке и на пароходе по Неве, городские праздники, домашний театр, обучение в гимназии и университете, художественные выставки. Особенно подробно он фиксирует исчезающие уличные «мелочи»: фонари, лавочки, уличные вывески, тумбы, страховые знаки, навесы подъездов, торцы мостовых.
Позже память все больше обращается к предметному миру. Ярким примером этому служит воспоминания Сергея Горного «Санкт-Петербург (Видения)» (Мюнхен, 1925).
Главный мотив книги — возвращение в прошлое, жизнь в нем. Горный, как и другие мемуаристы русского зарубежья, отдает традиционную дань уличной жизни, ее типажам — прохожим, торговцам, лавочникам, продавцам, приказчикам, разносчикам, перевозчикам, фонарщикам, извозчикам, ломовикам, лихачам, дворникам, городовым, кондукторам, шарманщикам. Вспоминает: игры и детские книги, каток, водопойни для лошадей и уличные грелки, городской транспорт и пароходики на Неве, устройство мостовых и цвет домов, похороны и календарные праздники (Пасха, Вербное гулянье), времена дня и погоду. Он впервые обратил внимание на рекламу в периодике и на плакатах, описал парикмахерскую.
Значительное место в книге отведено уличным вывескам, витринам, еде и товарам. В памяти Горного навсегда запечатлелись товары в витринах магазинов: игрушки, атласы, книги, открытки, почтовые марки, календари, визитные карточки, свадебные билеты, меню парадных обедов, одежда, парики, маски, спички, папиросы, цветы, часы, брелки, кожаные сумочки, портмоне, мясо, птица, овощи, фрукты, омары, рыба, икра, грибы, сахар, чай, пирожные, резиновые круги, ноздреватые губки, скорняжные шкурки, банки с красками, кисти, весы, самовары, краны, ведра, бочки, скобяные изделия, веревки, хомуты, рогожа.
Книга Горного «Только о вещах» (Берлин, 1937) открывается очерком «Бахрома», в котором Горный вновь вспоминает обстановку родительской квартиры, свой «неприкосновенный инвентарь детства», окружавшие его «мелочи», на которых «повисла, зацепилась жизнь»[10]. В очерке «Альбом бытия» Горный пишет о витринах магазинов и о товарах в них. «Инвентарю» прошлого посвящены очерки: «Бутылки», «Глянцевый раджа» (о мыле), «Пекарня», «Книжная полка», «Страдивариус» (о музыкальных инструментах), «Фонарики», «Опилки и стружки», «За письменным столом» и др. В памяти Горного сохранились запахи керосиновой лампы, винного погреба, дерева, металла, пыли и пр.
Как заметил Ю. Щеглов: «В русской литературе первой трети XX в., да и более поздних лет, предметная сторона культуры занимает исключительно большое место. Никогда прежде вещам и способам обращения с ними не уделялось столько внимания, а главное — никогда бытовые объекты, их наборы и констелляции, их судьба не наделялись столь явной идеологической и символической ролью, как в прозе и поэзии послереволюционной эпохи. Исторический катаклизм XX века осмысляется, помимо прочего, как грандиозный сдвиг в „вещественном оформлении“ жизни: кажется, будто целая Атлантида вещей неожиданно погрузилась под воду, оставив ошарашенного носителя цивилизации на замусоренном берегу, где лишь трудно узнаваемые обломки напоминают о недавней густоте и пестроте окружавшего его предметного мира. Появляется новый литературный жанр — ностальгическая коллекция, альбом, каталог ушедших вещей. Читателям предлагается „заняться составлением благодарно-радостного списка всего, что видели“ (Горный). В мемуарах бывшего сатириконовца С. Горного, многозначительно озаглавленных „Только о вещах“ (1937), предметный реквизит старой культуры разложен по темам и рубрикам: специальные главы посвящены канцелярским принадлежностям, „каменным шарикам“, сортам мыла, бутылкам, книжной полке, стеклярусу, пекарне… Автор стремится представить каждую семью вещей во всем богатстве ее форм, сортов и разновидностей. Его книга — гимн в честь разветвленнейшей специализации, бесконечной детальности, густоты, теплоты и обжитости дореволюционной культуры. Внимание подолгу задерживается на каждой из исчезнувших вещей, на ее фактуре, цвете, употреблении, на интимных, полуосознанных ощущениях, которые были с нею связаны. Все вещи, независимо от их сравнительного веса в прошлой жизни, уравнены в едином лирическом панегирике»[11].
