— Пятая, это Магадан. Здесь одщн чудак хочет заказать Париж, правда, не знает номера телефона.

Наступила пауза, bq время которой московская телефонистка, вероятно, что-то уточняла.

— С Мариной Влади,— назвала магаданская.

Опять пауза.

— Нет-нет,— сказала девушка и рассмеялась. Продолжая улыбаться, она объяснила нам, что это невозможно по техническим причинам.

— А почему вы так смеялись?— расстроенно спросил ее Володя.

■— Москва сказала, что попытается это сделать только в том случае, если разговор заказывает Ален Делон, Бельмондо или еще кто-то из этой элегантной компании.

И я понял, что рассмешило телефонистку.

Володя был с хорошего похмелья. Это было заметно даже непосвященному в происходившее накануне. К тому же он был небрит — с утра не мог себя заставить побриться. Поэтому сравнение со знаменитыми французами действительно звучало смешно.

Мы вышли из Главпочтамта. Володя как-то быстро успокоился и стал рассказывать, какой Марина в Москве произвела фурор, снимаясь в фильме «Сюжет для небольшого рассказа» в роли Лики, и какая она красивая, и как за ней увивались и Женя Евтушенко, и Вася Аксенов и еще — какой-То режиссер с «Мосфильма», и как она всем этим знаменитостям предпочла его...

— Васечек, что значит «предпочла»?— невольно полюбопытствовал я.

— Нет, еще ничего не было. Но, кажется, будет...

На этом тема Марины была закончена. Но зато продолжалось то давно знакомое мне его состояние, когда ему непременно надо было куда-то ехать или кому-то звонить.

— Васечек, позвони Люсечке,— вдруг каким-то упавшим и озабоченным тоном попросил он.

— А что я ей скажу?

— Ну, скажи, что я у тебя и что со мной все в порядке...

Мы вернулись в мою магаданскую хибару, и я заказал Москву.

— Люсенька, привет, это я.

— Ой, Васечек, как я рада тебя слышать!

Я представил ее, улыбающуюся своей обезоруживающей улыбкой.

— Люсенька, Володя у меня, с ним все в порядке...

В ответ — молчание. А потом:

— Да какое там в порядке... Васечек, ты передай ему,— она понимала, что Володе трудно набраться храбрости и поговорить с ней; в такие минуты он всегда вел^себя как нашкодивший школяр,— передай, что его ждут послезавтра в Одессе, у него съемка...

— Хорошо, Люсенька, передам и посажу в самолет. Ты не волнуйся...

— Я, кажется, разучилась волноваться,— в голосе была усталость и отрешенная обреченность.

На следующий день я купил ему билет, проводил в аэропорт, посадил в самолет, вручил коньяк стюардессе и взял с нее слово, что давать его Володе она будет только в крайних случаях (когда начнет буянить) и маленькими дозами, так как в самолет он садился уже в полуразобранном состоянии. Хорошо еще, май в Магадане был довольно холодным, и пока мы ехали в аэропорт (это километров в шестидесяти от города), я открыл в такси все окна, и это немного привело его в чувство.

В результате этого Володиного «рейда» появилась еще одна песня — «Нагаевская бухта», или, как она названа в одном из вышедших Володиных сборников, «Я уехал в Магадан».

Ты думаешь, что мне — не по годам, я очень редко раскрываю душу, — я расскажу тебе про Магадан — слушай!

Как я видел Нагаевскую бухту

да тракты, —

улетел я туда не с бухты-

барахты.

Однажды я уехал в Магадан — я от себя бежал, как от чахотки.

Я сразу там напился вдребадан водкй!

Но я видел Нагаевскую бухту

да тракты, —

улетел я туда не с бухты-

барахты.

За мной летели слухи по следам, опережая самолет и вьюгу, — я все-таки уехал в Магадан к другу!

И я видел Нагаевскую бухту да тракты, — улетел я туда не с бухты-• барахты.

Я повода врагам своим не дал — не взрезал вены, не порвал аорту, — я взял да как уехал в Магадан,

к черту

Я увидел Нагаевскую бухту

да тракты, —

улетел я туда не с бухты-

барахты.

Я, правда, здесь оставил много дам, — писали мне: «Все ваши дамы биты!» — ну что ж — а я уехал в Магадан, — квиты!

И я видел Нагаевскую бухту

да тракты, —

улетел я туда не с бухты-

барахты.

Когда подходит дело к холодам, — пусть это далеко, да и накладно, — могу уехать к другу в Магадан — ладно!

Ты не видел Нагаевскую бухту — дурак ты! _

Улетел я туда не с бухты-барахты.

Летом 68-го я прилетел в Москву. В день приезда, под вечер, Володя приехал ко мне и подарил еще одну песню.

Возвратился друг у меня неожиданно.

Бабу на меня променял...

Где же это видано!

Возвратился друг, когда нет вокруг никого,

с этим свыкнулся...

Ну а он в тот же час враз все понял без фраз и откликнулся.

Может, это бред, может, нет, только знаю я...

Погасить бы мне красный свет, и все же зажигаю я... '

Оказался он, как брони заслон, а кругом —

с этим свыкнулся — нет как нет ни души, хоть пиши, хоть вороши, а он откликнулся.

Правда, этот друг — не секрет — ну ни грамма вам... -

А у меня уже много лет — с детства самого.

Он передо мной, как лист перед травой, а кругом — с этим свыкнулся — ни души святой, даже нету той...

А он откликнулся.

У меня был Северный отпуск за три года, заканчивался он в конце ноября. Но мне удалось его продлить, так что Новый, 1969-й год мы с Болодей встречали вместе.

Потом я вернулся в Магадан, чтобы закончить свою колымскую эпопею, и начать чукотскую, старательскую, на которую Володя тоже откликнулся песней (существующей, правда, на сегодняшний день только в рукописи — магнитофонной записи, кроме первых двух куплетов, до сих пор найти не удалось).

Друг в порядке — он, словом, при деле, — завязал он с газетой тесьмой: друг мой золото моет в артели, — получил я сегодня письмо.

Пишет он, что работа — не слишком...

Словно лозунги клеит на дом:

«Государство будет с золотишком, а старатель будёт с трудоднем!»

Говорит: «Не хочу отпираться, что поехал сюда за рублем...»

Говорит: «Если чуть постараться, то вернуться могу королем!»

Написал, что становится злее.

«Друг,— он пишет,— запомни одно: золотишко всеща тяжелее и всегда оседает на дно.

Тонет золото — хоть с топорищем.

Что ж ты скис, захандрил и поник?

Не боись: если тонешь, дружище, значит, есть и в тебе золотник!»

Пишет он второпях, без запинки:

«Если грязь и песок над тобой — знай: то жизнь золотые песчинки отмывает живящей водой...»

Он ругает меня: «Что ж не пишешь?!

Знаю — тонешь, и знаю — хандра, — все же золото — золото, слышишь! — люди бережно снимут с ковра...»

Друг стоит на насосе и в метку отбивает от золота муть.

...Я письмо проглотил, как таблетку, и теперь не боюсь утонуть!

Становлюсь я упрямей, прямее, — пусть бежит по колоде вода...

У старателей — все лотерея, но старатели будут всегда!

И последнее, о чем я хочу сказать, делая, условно говоря, обзор Володиных писем,— о его одиночестве. Сегодня, видимо, это звучит странно, учитывая буквально половодье воспоминаний многочисленных его друзей. Как-то не верится, что появились эти друзья в те последние пять-семь лет его жизни, когда мы с ним редко виделись. Ну да, как говорится, Бог с ними, с этими воспоминаниями. Пусть Володя говорит сам за себя в своих письмах:

«Васечек! Друзей нету! Все разбрелись по своим углам и делам. Очень часто мне бывает грустно, и некуда пойти, голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно. А ты, Васечек, в Магадане своем двигаешь вперед журналистику, и к тебе тоже нельзя пойти. Ты, Васечек, там не особенно задерживайся, Бог с ней, с Колымой! Давай вертайся! Мы все с тобой обсудим и решим. А вообще-то я позвонить тебе хочу. Выясню у матушки твоей, Надежды Петровны, как это сделать, и звякну. Послушаем другдружкины голоса...»

А вот в другом письме:

«Часто ловлю себя на мысли, что нету в Москве дома, куда бы хотелось пойти...»¹

Потом у него этот дом появится — квартира на Малой Грузинской. Там летним вечером 77-го мы будем попивать чаек и болтать о том о сем, сидя на кухне. Поговорить нормально не даст телефон, который будет трезвонить с небольшими перерывами весь вечер...